— Так точно.

— Свадьбу не зажмешь?

Я замялся. Он пытливо взглянул, нахмурился.

— От мужа увел?

— От мужа.

— Н-да. Это уже посложнее, дружок. Тут только большая любовь может оправдать, И ответственность двойная.

— Так точно.

Он усмехнулся:

— Хорошо, что соглашаешься. Но трудно будет, Дегтярев! Ох, трудно. Не ослабни смотри.

Что-то знакомое уловил я в его словах. Почему «не ослабни»?.. И вспомнил. Это же Дина спрашивала; меня, провожая на вокзале три с лишним года назад в училище: «Ты сильный?» Она что, предугадывала?

— А с летними лагерями как? — поинтересовался, подполковник Соседов.

Да, как же с лагерями, со стрельбами? Неужели послезавтра придется расставаться? На целых три месяца!

— Я разговаривал с командиром, — сказал Соседов, — до выезда на стрельбы можете снять комнату в деревне рядом с учебным центром. На ночь будешь уходить. Но учти: официального разрешения отлучаться из лагеря тебе никто не давал. По тревоге — через полчаса на месте. Как ты это сумеешь обеспечить — никого не касается...

Я сумел обеспечить. Занял у старшины денег, купил два велосипеда и все взвалил на Гапоненко.

— Понимаешь, женился. Придется жить в Шубково.

— Уж как не понять.

— Помогай, друг. Вот тебе велосипед для скорости. По тревоге что есть духу ко мне и еще быстрее обратно. Можешь выполнить такую просьбу?

— Как дважды два, товарищ лейтенант.

...Запорошило белым цветом село. В каждом доме сад. И даже у шлагбаума, что отделял наш летний лагерь от колхозной территории, цвели пять ничейных яблонь. Возле них и встречала меня Дина каждый вечер. Случалась, что я приезжал со службы не в восемь, а в десять и позже, во она все равно ждала, и до деревни мы шагала вместе.

А в половине шестого утра я уже катил обратно, и подъем встречал у своей палатки. Дел было по горло. Оборудование лагеря, позиции, убежищ. И тренировки, тренировки, тренировки. Мне кажется, что никогда ни до, ни после не было так много целей в воздухе, как в то лето. Мы их ловили, сопровождали и передавали данные на станции орудийной наводки. И все получалось. Здорово получалось! Ни одного самого маленького прокола. А что касается нашей старенькой «Мостушки», то она была безотказна, как собственные глава. В перерывах между боевой работой мы вываливались на воздух и сидели на траве, ошалевшие от гуда аппаратуры и счастливые от сознания своей незаменимости. Мы и впрямь были в то лето незаменимыми. Работали, как один человек со множеством рук. И все это замечали. Даже Хаченков поглядывал на меня уважительно.

К яблонькам я подъезжал разрисованный полигонной пылью по самые брови. Дальше я вел велосипед в поводу, а Дина вела под руку меня.

Однажды хозяин дома пошутил:

— Со своей ли ты женой живешь, милок? Уж любит она тебя-а!

— А я её-о! — ответилось легко и в лад.

Почему-то мне запомнился тот в общем-то ставший обычным вечер. Мы долго чаевничали с хозяевами. Потом он взял в руки старенькую трехрядную гармонь. Гармонистом он не был, инструмент выменял на базаре и научился играть одну только мелодию «Синенький скромный платочек...». Что-то, видно, у него было завязано на эту песню, потому что сразу же добрел лицом. Вот так, наигрывая, он глядел на нас и улыбался — нам ли, своему ли давнему... Потом положил руку на меха и сказал:

— Ступайте спать, молодня!..

Заглядывала через верхний оконный срез луна. Пахла садом, землей, сараем.

Уже близко к полуночи Дина вдруг спросила:

— А если случится что-нибудь, ты меня не бросишь?

Я в те минуты уже засыпал и лишь мотнул головой.

— Нет, ты скажи!

— А что может случиться?

— Ну, мало ли...

— Ничего не случится, спи.

Что-то происходило с ней. Я это позже понял, когда стал оглядываться назад и вспоминать, как по ночам она часто не спала. Даже иногда просыпался от ее взгляда. Раза два или три она пыталась начать какой-то разговор, но мне не хотелось никаких разговоров. Все сбылось, о чем когда-то думалось. Все — явь. К тому же я уставал, как лошадь на пахоте. И хоть уставал приятно, на мелочи обращать внимания не желал.

В один из дней меня отправили на машине на зимние квартиры. Надо было забрать кое-что из полкового имущества. Вся поездка и трех дней не длилась, но с нее-то все и началось.

Сначала то письмо. Тетя Маруся передала его мне, сказав:

— Кралечке твоей.

Я крутил письмо и так и сяк. Адрес был написан явно мужским почерком. А внизу вместо фамилии — закорючка. Так и тянуло вскрыть конверт, заглянуть, о чем и кто пишет. Может быть, отец? Поборол искушение, не вскрыл. Ей адресовано, пусть она и читает.

Но, оказывается, поборол, да не совсем. Искушение пришло вечером снова, и я поддался, понимая, что совершаю пакостное дело, казня себя за это. Легонько отклеил конверт и достал письмо.

Оно было от мужа. Он писал о том, что любит и просит вернуться. Были строчки, которые касались меня: «Вспомни свои слова: «Он мальчик, а ты мужчина. Я старше его на год и все время чувствую эту разницу». А сейчас это ты чувствуешь? Мать плачет, и я тоскую...» Письмо кончалось словами: «Жду тебя, Льдинка-Холодинка!»

Прочитал и похолодел. Значит, не родители, а она сама чувствует разницу в возрасте. Значит, я для нее — мальчик! Значит, для него она — Льдинка-Холодинка! Но это же мое! Это я назвал ее Льдинкой- Холодинкой! Да как она могла позволить другому так называть себя?..

Черт знает, что я передумал в тот вечер. Чувствовал себя обманутым и несправедливо обиженным. Клял весь женский род, пока не пришла в голову счастливая мысль: «А вдруг это он нарочно написал?»

Перед отъездом вложил письмо обратно в конверт и аккуратно заклеил.

В лагерь мы приехали ночью. Доложил дежурному о прибытии. Выгрузили имущество. Будить никого не стал, быстрее на велосипед — и домой.

Она будто знала, что я приеду в этот час. Сразу отозвалась на стук и выскочила на крыльцо...

Когда читала письмо, я думал: «Даст его мне или нет?»

— Прочесть хочешь? — спросила она. — От него.

— Как скажешь.

— Тогда лучше не надо.

«Конечно, не надо, — подумал я, — иначе как же ты объяснять все будешь?»

В эту ночь я впервые улегся в постель, отвернувшись к стене. Ждал, что она окликнет, и готов был отозваться. Она тихо и долго сидела за столом. Потом, не раздеваясь, прямо в халате, прилегла.

Утром я не стал ее будить.

Первый, кого я встретил на лагерной линейке, был старшина. Он и «обрадовал», известив сочувственным голосом:

— Гапоненко на гауптвахте.

— Что случилось?

— Арестован командиром полка на пять суток.

— За что?