— Ну, как? — Сергей уселся за соседний стол. — Азимут — сорок, цель...

— Попозже, — ответил я. — Вот уйдут в баню.

— А председатель комиссии соображающий мужик, — сказал он. — Тревогу ждали под утро — он сыграл ее, как по домам расползлись. А если бы мы парились как раз? А?..

— Соображающий, — согласился я, — только наполовину.

— Почему — наполовину?

— Я одного не пойму, Сергей: почему проверки должны быть сезонными? Полк ведь не колхоз, чтобы подсчитывать урожай. Боеготовность должна быть каждый день. Значит, и проверки надо делать по- настоящему внезапными. В любой день, в любой час. Вот если сегодня объявить тревогу? Часа через три, скажем? Что получится? Ни в какой норматив не уложимся со сбором.

— Ну, это ты загнул. Тогда вообще придется жить взведенными. И пружину не ослабить.

— Зато не будет никаких марафетов к приезду комиссий, покрасок, побелок, песочков. Вся энергия на боеготовность.

— Может, ты по большому счету и прав. Только наверху головы поумнее наших. Если бы все было так просто, как ты говоришь, давно бы такой порядок ввели.

— А если ни в чью умную голову такое не пришло?

— И двойки бы посыпались, как из мешка. А кому они нужны — двойки, командиру части, командующему?

— При чем здесь двойки, Серега? Ты опять о том, как кто будет выглядеть.

— Ты, Ленька, настырный, будто комар. Тебя похвалили за боевую работу — все распрекрасно. Чего еще?

— А тебя совсем захвалили.

Это в самом деле было так. Председатель комиссии несколько раз упоминал в докладе Гольдина и даже назвал его в одном месте инициатором почина.

— Послушай, Серега, — спросил я, — а как вы не сдохли на кроссовой дистанции? Я тренированный еще с училища и то еле-еле в разряд уложился.

— Уметь надо, — сказал он и хохотнул.

Я терпеть не мог эти его хохотки. Сразу что-то фальшивое появлялось в разговоре. Может, и не фальшивое, но такое, что вдруг подсаживало Сергея наверх, и его слова воспринимались как брошенные свысока, со снисхождением.

Настроение мое сразу пошло на убыль. Вспомнились Зарифьянов, командирская палатка, когда Гольдин сказал, что я зазнался и не прислушиваюсь ни к чьим советам. Говорить расхотелось, и в парную идти тоже пропало желание. За окном солдаты выбивали матрасы, бросались снежками и радостно хохотали.

— Лишку тебя захвалили, Серега, — сказал я. — Нутром чую.

— А сам ты, Ленька? Почему не пришел к проверяющему и не сказал, что твой Гапоненко нарушитель? Тогда бы тройка ему по политподготовке была обеспечена. Если не двойка... Всякая комиссия прежде всего должна искать недостатки. Хорошее будет лежать на виду, она пройдет мимо. Значит, нам надо найти способ показать это хорошее.

Не надо торопиться, Гольдин. Гапоненко заслужил хорошую оценку. Если бы не он... Впрочем, зачем я должен это объяснять Сергею? Формально-то он прав. А как оценить неформально?.. Опять я запутался в разговоре, опять слова, как мертвые поленья в костре.

— Ерунда это все, — сказал я.

— Тем более, на ерунду не стоит и обращать внимания, — ответил он, и я уловил в его голосе отчуждение.

Кончилось наше благостное настроение. Замолчали оба. Он встал, подошел к окну. Солдаты уже кончили выбивать матрасы и гудели за стеной ленкомнаты. Хорошо бы сейчас сбежать на рыбалку, как в детстве. Я пристрастился к ней в последний год перед училищем. И летом убегал на реку Белую, и зимой. Сейчас самое время подледного клева — март. Залезть бы в тулуп и в валенки, сидеть у лунки, ждать, когда шевельнет макушкой ниппельный сторожок: привет, мол, от рыбьего племени! А на льду валяются красноперые окуни, красноглазые чебаки и чернеет видавший виды котелок... Ушел в армию и не был ни разу больше на рыбалке. Какая может быть рыбалка, если выходных почти не знаем!

— Серега, — сказал я, — а ведь мы не поймем друг друга.

— Почему, Лень?

Сергей как-то весь подался ко мне, и лицо у него стало грустным. Было в нем даже что-то настороженно-просительное.

— Почему, Лень? Мы же с тобой два старых-старых стариканчика!

Это мое слово «стариканчик», так я называл когда-то и Ивана, и его.

— Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? — продолжал Сергей. — Тягач заглох, и мы волокли ее по песку. Ты еще сказал, что те три километра, как гербовая печать для нашей дружбы.

— Помню, Серега. Только это ты сказал.

И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Словно приходилось отдавать что-то очень дорогое. Да разве ж это конец? Ведь точно мы, два старых стариканчика из одного кубрика!

— Помнишь, Лень? «Жили-были три барбоса, все делили на троих...»

Это мои прощальные стихи, посвященные нашей троице. И на каждом из трех экземпляров расписались Сергей, Иван и я. «Все делили на троих...» А ведь не делили.

И все равно холод растаял. У Сергея были печальные и серьезные глаза. И я сказал:

— Давай разберемся, Серега.

Но разобраться нам не дали. В дверь громко стукнули и, не дожидаясь разрешения, распахнули. Вошел мрачный сержант Марченко, бросил на Гольдина взгляд исподлобья и хмуро доложил:

— Гапоненко ушел.

Я выскочил из ленкомнаты. Схватил возле казармы велосипед старшины и по размазанной машинами дороге повихлял в сторону Лугинок. Все кипело во мне: и злость, и недоумение, и обида. Как же так? Ведь мы только что сидели в рассветных сумерках возле своей «Мостушки», и так было чисто и на душе, и вокруг. Он даже приоткрылся маленько, сбросил с себя детдомовский камень, который носил все время. Мы же все были в тот час друзьями. Не начальник и подчиненные, а товарищи! И по возрасту мы тоже годились друг другу в товарищи. И на тебе — ушел! Почему ушел?..

Дорога взбиралась на бугор. Велосипедные колеса разъезжались, педали крутились с трудом. Я соскочил на дорогу и побежал, ведя велосипед за руль, наверх. Поднявшись, увидел впереди одинокую фигуру. Снова покатил, нажимая на педали.

Он оглянулся, шатнулся было к обочине. Вокруг ни кустика, ровно заснеженное поле. Повернул обратно, навстречу мне.

Я остановился. Ждал, когда он подойдет. Подошел и уставился в землю. Шапка сползла на затылок. Две темные морщинки прорезали лоб. Весь он был неприкаянный и неухоженный. Вроде бы и не он старше меня почти на два года, а совсем мальчишка-несмышленыш.

— Что же ты, Гапоненко? — сказал я, и самому стало тяжко и неуютно от жалости и сочувствия.

Он не отвечал.

— О чем ты думаешь, Алексей? Две самовольных отлучки в течение трех месяцев — это трибунал.

— А кому жалко?

— Мне.

— Разве что. Извиняйте.

— Девушке жалко, к которой ты бегаешь.

Он медленно поднял глаза, я прочитал в них: «Много ты понимаешь». И увидел зеленую тоску. Запоздало подумал о том, что девушке той, наверное, уже под сорок. И ей наплевать на какого-то Гапоненко, не он, так другой найдется, мало ли солдат в части!

Подумал так и, не откладывая, сегодня же, решил повидать ее.

Я неуверенно крутился вокруг фермы, не решаясь заглянуть вовнутрь. Вечерами было еще холодно, подмерзли ноги. Я постукивал для согрева сапог о сапог и ждал, чтобы кто-нибудь вышел из