городок.

Старшина батареи был свой же брат курсант, только со старшего курса. Он построил нас повзводно: впереди — выпускники, а мы в самом конце.

— Курсант Гольдин! — вызвал старшина. — Выйти из строя!

— Я! — выкрикнул Серега и, печатая шаг, вышел.

— Пятнадцать минут строевой подготовки. Занимайтесь со взводом!

— Слушаюсь.

Красиво командовал Серега:

— Р-р-равняйсь! Ссыр-ра!.. Отставить! Сс-ыр-ра!

Старшина критически посмотрел на строй, потом на Гольдина и решил вмешаться:

— Как держите головы? Подбородки вы-ше! Курсант Шестаков! Опять спите?

— Никак нет, товарищ старшина! — бодро ответил Иван.

Ваня любил поспать. Это все знали. Не только в батарее, но и во всем училище. Однажды на занятиях по противохимической защите мы долго сидели в противогазах. Потом преподаватель скомандовал снять их. Мы с облегчением стащили маски, и лишь Ваня, подперев подбородок руками, поблескивал стеклами в сторону преподавателя.

— А вас, Шестаков, не касается?

В классе повисла тишина, и в ней мы услышали легкое похрапывание...

Но в этот раз Ваня не спал. Он стоял рядом со мной по правую руку и во все свои голубые глаза таращился на старшину.

— Меня не обманет ваш небесный взгляд, — сказал между тем Кузнецкий. — Нечего на меня таращиться, я вам не девица в коротком платьишке.

Старшина выразился насчет взгляда очень точно. У Ивана на самом деле взгляд был какой-то особенный. Добрый, немного грустный, и голубым светом от глаз так и отливало. Иногда, особенно человеку постороннему, казалось, что глаза по ошибке попали на Иваново скуластое толстогубое лицо. Да и весь он был не шибко красивый, широкоплечий, коротконогий, лобастый, неизменно коротко, почти наголо, остриженный.

— Я только что видел, как вы дремали в строю, — продолжал старшина, адресуясь к Шестакову.

— Никак нет, — ответил Ваня.

— Курсант Гольдин, — обратился старшина к нашему товарищу, — спал Шестаков?

— Так точно! — громко выкрикнул Серега.

Я уставился на Гольдина и ничего не мог сообразить. Он что, с ума спятил? Это же вранье!

Я попытался поймать взглядом Сережкины глаза, но он с каменным лицом смотрел поверх голов.

— Вот видите, Шестаков. — Голос старшины отдавал металлом. — За нарушение дисциплины строя — два наряда вне очереди!

За что Кузнецкий невзлюбил Ивана, я не мог понять. Ну, медлительный, неповоротливый. Но разве в этом главное?

— Что вы жуете губами, Шестаков? — продолжал старшина. — Вы должны ответить: «Слушаюсь».

— Дегтярев, не мотайте головой, как конь на параде! — Это уже я попал в поле зрения старшины. — И вообще, что это за лошадиные манеры? Один жует, другой головой мотает... Чтоб служба не казалась медом... — раздельно и четко, словно подавая предварительную команду, проговорил Кузнецкий. — Нале- э-ву! Шагом... арш! Командуйте, Гольдин!

Вечером мы молча сидели в кубрике, так на матросский лад мы называли казарменное помещение. Слово «казарма» нам не нравилось.

Ваня уставился в одну точку; я листал, не читая, книгу. Гольдин подшивал свежий подворотничок. Вдруг Ваня встал, подошел к нему. Тот продолжал свое занятие. Но все же нервы не выдержали, поднял голову:

— Чего, Ванюша?

— Однако ты, Гольдин, Бобик, — и пошел на место.

— Что ты сказал?

— Бобик, — не оборачиваясь, уронил Иван.

У Гольдина дернулась щека; отложив гимнастерку, он двинулся за Иваном.

— Ты, Колода, повтори свои слова!

Это прозвище Шестаков заполучил с легкой руки Гольдина еще в «карантине», когда мы проходили курс молодого бойца. Кто-то отгадывал кроссворд и спросил!

— Сборник карт — что?

— Колода, — не задумываясь, ответил Иван.

— Сам ты — колода, — вмешался Серега. — Атлас.

А прозвище так и осталось.

— Повтори, Колода! — крикнул Гольдин.

— Бобик, — проговорил Иван.

Я видел, что сейчас Сергей стукнет его. Тот, видно, тоже это почувствовал, обернулся, набычился. Ниже Гольдина на целую голову, он стоял и смотрел, как тот надвигается.

Не знаю, что меня подняло с табурета. Я не считая себя храбрым и отчаянным, избегал школьных потасовок и не ходил «улица на улицу». Но что-то произошло во мне. Я вскочил и с разгона влепил Сергею прямо по красным губам.

Он не ожидал нападения, отлетел к кроватям, ударился головой о спинку. Я схватил табурет и завопил:

— Подойди только!

И тут же услышал:

— Курсант Дегтярев!

В проходе стоял старшина Кузнецкий.

— Курсант Гольдин, сходите в умывальную комнату и приведите себя в порядок. Курсант Дегтярев, через полчаса зайдите ко мне в канцелярию.

Разом все упало во мне, ноги стали тяжелые, а голова звонкой и пустой. Я успел подумать: «Отчислят». И эта мысль стучала в голове, как секундомер, все полчаса, что были в моем распоряжении.

Серега явился из умывальни с мокрыми волосами и распухшими губами. Глянул на нас исподлобья и стал снова пришивать подворотничок.

Иван пробормотал:

— Однако, не надо тебе было... Я бы сам...

В канцелярию я постучал минута в минуту.

— Опоздали на сорок секунд, — сказал старшина.

Я стоял у порога, опустив голову, а он разглядывал меня долго и пронзительно. Затем сказал, разделяя каждое слово:

— Офицер, не научившийся подчиняться сам и соблюдать воинскую дисциплину, армии не нужен. Следовательно, будущий лейтенант Дегтярев не нужен тоже. Об этом я доложу по команде рапортом.

«Отчислят», «отчислят»... отсчитывали секунды. Мелькнули в сознании слова матери: «Вот и вышел ты на самостоятельную дорогу, сына... Как и отец, военным будешь. Вот бы он порадовался...»

— Что бы сказали ваши родители, узнай они про ваш хулиганский поступок? — заговорил после паузы старшина. — Не погладили бы по головке. Драка — явление антисоциальное. Тем более в армии, где все регламентировано уставом, в том числе и взаимоотношения между сослуживцами. Еще генералиссимус Суворов говорил: «Сам погибай, а товарища выручай». А я очень сомневалось, что вы встанете грудью за товарища...

«Встану, — думал я. — И Суворов тут ни при чем. Так уж получилось. И, конечно, я виноват... Даже если отчислят, отслужу год срочную и снова в училище вернусь...»

— Вас Гольдин ударил? Оскорбил?

— Никак нет.

— Почему же вы кинулись на него?