выражению лица Савина. Видел и продолжал обстоятельно доказывать свое. Наконец не выдержал и сказал с раздражением:

— Мы с вами говорим на разных языках.

— На разных, — подтвердил Савин.

— Тогда зачем тратить время? Но вы все же подумайте. Я вам добра желаю. — И, уже стоя в дверях, с прежней голосовой доброжелательностью сказал: — Благодарите судьбу, что охотница обошлась для вас без последствий. Хорошо еще, что не нажаловалась никуда.

— Охотница — это не ваша забота, товарищ капитан, — ответил Савин. — А последствия для меня будут хорошие.

Возвратившись в поселок, Савин разыскал Давлетова. Со дня на день тот ждал приказа об увольнении в запас. Савин знал, что Ароян ездил к начальнику политотдела доказывать нецелесообразность увольнения командира. Но тот после госпиталя убыл в санаторий — в очередной отпуск. Мытюрин же не захотел и слушать Арояна. Только спросил:

— Вы что, против законодательства?

Да, все было по закону: Давлетова не выгоняли, а уволили по возрасту, хотя многие служили и после пятидесяти.

Заметно было, что Давлетов чувствовал себя неуютно, как-то отторгнуто от коллектива. В карьеры больше теперь выбирался в ночные смены. А днем — нет-нет да и завернет домой, где его в любую минуту ждала мать-командирша.

Вот и по возвращении из райцентра Савин нашел Давлетова дома, хотя было всего полвосьмого вечера. Показал ему диплом и премию — желтый конверт с денежными купюрами, на котором стояла четырехзначная цифра.

— Хочу эти деньги перечислить в адрес детдома.

Тот повертел конверт, вздохнул:

— Половиной, товарищ Савин, можете распоряжаться по своему усмотрению, другая по справедливости принадлежит охотнице, фамилию который вы, как ни странно, не знаете. — И пытливо посмотрел на него...

Приказ на Давлетова пришел в июне. Собирался он уехать тихо и незаметно. Но Ароян устроил в клубе торжественные проводы с речами и памятным подарком.

Сначала Давлетов сидел на этом печальном для себя торжестве невозмутимый и бесстрастный. Но когда Ароян пригласил в президиум его жену и вечную спутницу, подполковник не выдержал, дрогнули у него губы. А Райхан, слушая, какие хорошие слова говорят про ее мужа, захлюпала носом, нашарила в сумочке платочек, приложила к глазам. Так и сидела, всхлипывая, рядом со своим Халиуллой, уходящим на отдых, бесконечный, как вся оставшаяся жизнь.

Савин помогал Давлетовым отправлять вещи на железнодорожную станцию. Усадив свою Райхан в купе, подполковник запаса Давлетов вышел на перрон и после долгого молчания сказал:

— Все справедливо, товарищ Савин.

Тот не понял, потому что не знал, как тяжело переживал его начальник уход на пенсию, как безжалостно перебирал свою жизнь по годам и денечкам, понимая, что многое надо было бы делать но- другому.

— Вы больше не собираетесь искать Ольгу? — неожиданно для Савина спросил он.

— Собираюсь.

— Если любите, ищите.

Его Райхан призывно махала из окна рукой, и Давлетов сказал со вздохом:

— Беспокоится. Пойду. Не ждите отправления.

Они попрощались, и Савин вместо «до свидания» услышал:

— Никогда не приспосабливайтесь к обстоятельствам. Оставайтесь самим собой, товарищ Савин...

В августе был назначен новый командир. Но не Коротеев, как пророчествовал в «Тайге» Дрыхлин, а Синицын. «Все справедливо», — вспомнил в тот момент слова Давлетова Савин.

Через сутки у него начинался очередной отпуск, которого дожидался с нетерпением и беспокойством. Два необходимых дела он наметил для себя. Поставить на могилу Сверябы мраморную плиту и разыскать Ольгу.

Савин хорошо помнил каждое ее слово во время тех коротких, как выстрел, и длинных, как год, суток. Помнил, что родом она из Усть-Нимана и что дядя Иннокентий тоже живет там.

Дороги посуху до Усть-Нимана в летнее время не было. Только по воде, по широкой Бурее вверх. Но ни пароходы, ни катера не ходили по этой порожистой реке. Значит, надо было искать моторную лодку.

На другой день, после того как Савин получил отпускной билет, он отправился в Усть-Ургал, приречную деревушку, до которой можно было добраться попутной машиной. Добрался. У крайней избы увидел на завалинке деда, заросшего бородой до глаз и ушей. Спросил, у кого можно нанять моторку. Дед молча глядел вымытыми временем глазами. Савин повторил вопрос погромче, затем прокричал.

— Чего орешь, как козел во время гона? — спокойно спросил тот.

— Извините. Думал, плохо слышите.

— На кой тебе моторка?

— В Усть-Ниман надо.

— Рыбалить?

— По делу.

— Нет там дела ноне. Никого там нет. И делов нет.

— Почему — никого?

— Время, стало быть, помирать селу.

Савин не поверил. Не может быть, чтобы все ушли, дед просто не знает. Ольга говорила, что три дома живут еще. Что в одном — ее дядя Кеша лето пережидает.

— У Генки спроси, — все тем же недовольным голосом сказал дед. — Да скажи ему, пущай налимьей печени привезет.

Генка был его внуком. Он собирался на рыбалку, был весь в заботах о снастях. Выслушал Савина без удивления, только спросил:

— Теплая одежа есть?

— Нет. А зачем?

— Радикулит схватишь, если ночевать.

Ни слова больше не говоря, пошел к сараю, вынес старый тулуп, кинул в лодку.

— Садись, однако.

Старенький мотор долго чихал, прежде чем завестись, взвизгнул на высокой ноте, но успокоился и потянул ровно. Бурея скатывалась назад, и, если не глядеть на берега, казалось, что лодка стоит на месте. Генка, выяснилось, планировал быть в Усть-Нимане только завтра к обеду, а на вечернюю зорю решил затаборить на берегу ему лишь известной протоки, в которой водились налимы. Савину некуда было деваться, смирился с задержкой, сидел, набросив на себя тулуп, не любопытствуя по сторонам.

Река между тем играла всеми дневными красками, серебряно отталкивала солнце, омывала и выглаживала серые валуны. По обоим берегам стоял веселый лес, он то карабкался на сопки, то бегом спускался вниз, к самой воде, и боязливо замирал перед откосами.

А Савин думал о том, что Эльга хоть и много меньше, но и много красивее. Эльга для Савина была частицей сердца, половиной жизни. Бурея же — всего только водная дорога, которую надо быстрее пробежать на пути к цели. И еще он думал о людях, с которыми свела его судьба в этот бамовский год. Нет одинаковых людей. Бывают только похожие. И то в определенных обстоятельствах. Это только в театре теней четко обозначена граница между светлым и темным. В жизни границу чаще всего не заметишь. Грубый Сверяба был самым добрым. А бывалый Дрыхлин, который готов идти впереди и торить для слабых