— Гарри говорит, точно по книге читает, — сказал Фрэнк, присовокупив одно из своих излюбленных проклятий, — и, черт возьми, каждое его слово святая истина. Не можешь ты не быть красивой, Трикс; а принц не может не волочиться за тобой. Так лучше тебе убраться подальше от греха, потому что если только он затеет с тобой какие-нибудь шутки, никакое величество, настоящее или будущее, не помешает Гарри Эсмонду и мне свести с ним счеты.

— Чего же мне еще бояться при таких двух защитниках? — спросила Беатриса с некоторой горечью. — Покуда вы на страже, никто меня не обидит.

— Надеюсь, что так, Беатриса, — сказал полковник Эсмонд, — и если принц знает, что мы за люди, он и не будет пытаться.

— А если нет? — мягко вмешалась леди Каслвуд. — Вспомните, что он вырос в стране, где домогательства короля не почитаются для женщины бесчестьем. Уедем, милая моя Беатриса. Отправимся в Уолкот или в Каслвуд. Лучше нам переждать это время вне Лондона; а когда принц стараниями наших друзей будет восстановлен в своих правах и водворится в Сент-Джеймсе или Виндзоре, тогда и мы спокойно вернемся в свой домик. Вы как думаете, Гарри и Фрэнк?

Нечего и говорить, что Гарри и Фрэнк думали точно так же.

— Что ж, будь по-вашему, — сказала Беатриса, слегка побледнев, сегодня вечером леди Мэшем сообщит мне о том, как чувствует себя королева, а завтра…

— Не стоит откладывать до завтра, дорогая, — прервала ее леди Каслвуд, — мы можем переночевать в Хаунслоу и завтра к утру уже быть на месте. Сейчас двенадцать часов; прикажите, кузен, чтобы к часу была подана карета.

— Стыдитесь! — вскричала Беатриса в порыве обиды и негодования. — Вы оскорбляете меня этими жестокими мерами; родная мать не доверяет мне и готова исправлять при мне обязанности тюремщика. Нет, маменька, с вами я не поеду, я не арестантка и не нуждаюсь в надзоре.

Если бы я замышляла побег, неужели вы думаете, я не нашла бы способа обмануть вас? Я на подозрении у собственной семьи. Что ж, если те, от кого я вправе ждать любви и ласки, отказывают мне даже в доверии, лучше мне расстаться с ними. Я уеду, но уеду одна. Я выбираю Каслвуд. Мне уже привелось томиться там горем и одиночеством; позвольте же мне воротиться туда, но не приставляйте ко мне стражу, избавьте хоть от этого унижения, потому что я не в силах стерпеть его. Я уеду, когда вам будет угодно, но только одна, или же вовсе не уеду. Вы же оставайтесь здесь все трое и торжествуйте свою победу надо мной и радуйтесь моему несчастью; я все сумею вынести, как выносила прежде. Пусть главный мой тюремщик велит закладывать карету. Благодарю вас, Генри Эсмонд, за то, что вы явились душою заговора против меня. До конца дней я сохраню об этом память и буду благодарна вам; что же до вас, братец и маменька, то не знаю, как и выразить свою признательность за вашу усердную заботу о моей чести.

Она выплыла из комнаты, величественная, как императрица, на прощание метнув в нас вызывающий взгляд, и поле битвы осталось за нами, но нам было немного страшно и даже как будто стыдно своей победы. Казалось, ив самом деле, мы поступили чересчур сурово и жестоко, задумав обречь это прекрасное существо на изгнание и позор. Мы молча глядели друг на друга; то был не первый ход в этой злополучной игре, о котором мы горько сожалели уже после того, как он был сделан. Шепотом, недомолвками, точно люди, сошедшиеся для дела, которое им самим представляется постыдным, мы уговорились отпустить ее одну.

Спустя полчаса или около того она вновь вошла в комнату все с тем же надменным, вызывающим выражением лица. В руках у нее была шкатулка, обитая шагреневой кожей. Эсмонд сразу признал эту шкатулку: в ней хранились бриллианты, которые он подарил ей к несостоявшейся свадьбе с герцогом Гамильтоном и которые так ослепительно сверкали на ее груди в злополучный вечер прибытия принца.

— Я прошу маркиза Эсмонда, — сказала она, — взять обратно подарок, которым он меня удостоил в ту пору, когда доверял мне больше, нежели теперь. Я впредь не намерена пользоваться услугами и благодеяниями Генри Эсмонда и хочу вернуть эти бриллианты, принадлежавшие любовнице одного короля, джентльмену, заподозрившему во мне любовницу другого. Исполнили вы свою обязанность выкликателя кареты, милорд маркиз? Не дадите ли мне в провожатые своего лакея для уверенности, что я не сбегу дорогой? — Мы были правы во всем, но она сумела заставить нас почувствовать себя виноватыми; мы выиграли сражение, но казалось, что честь победы принадлежит этой бедной, обиженной девушке.

Крышку злосчастной шкатулки, заключавшей в себе бриллианты, украшала некогда баронская корона, вытканная на ней после обручения Беатрисы с молодым джентльменом, впоследствии ею отвергнутым; потом эту корону сменила другая, герцогская, которую бедняжке также не суждено было носить. Леди Каслвуд, взяв шкатулку, машинально, не думая о том, что делает, открыла ее; и что же — вместе с ожерельем, подарком Эсмонда, там лежал портрет покойного герцога в виде миниатюры на эмали, который Беатриса носила вделанным в браслет и сняла вместе с трауром в день приезда короля; как видно, она совсем позабыла о портрете.

— Ты и это также отдаешь, Беатриса? — держа миниатюру в руках, спросила мать с жестокостью, какую ей не часто случалось обнаружить; но бывают минуты, когда и самая кроткая женщина становится жестокой и даже ангел не откажет себе порой в наслаждении торжеством [120].

Выпустив эту стрелу, леди Каслвуд и сама испугалась последствий своего поступка. Удар пришелся Беатрисе в самое сердце; она вспыхнула, поднесла платок к глазам, потом поцеловала миниатюру и спрятала у себя на груди.

— Я забыла, — сказала она, — мой позор заставил меня позабыть отмоем горе, но мать напомнила мне о том и о другом. Прощайте, матушка; не думаю, чтобы я когда-нибудь вам простила; что-то оборвалось между нами, и ни слезы, ни время не поправят дела. Я всегда знала, что я одна на свете; вы меня никогда не любили, никогда, и я вызывала вашу ревность еще в те годы, когда отец сажал меня к себе на колени. Отпустите меня; чем скорей я уеду, тем лучше; я не хочу более вас видеть.

— Ступай, дитя мое, — отвечала ей мать, по-прежнему строго, — ступай, склони свою гордую голову и на коленях моли о прощении; быть может, одиночество смирит твой дух и заставит тебя раскаяться. Не упреки твои страшат меня, бедная моя Беатриса, меня страшит твое черствое сердце; да смягчит его господь и да вразумит тебя, чтобы когда-нибудь ты научилась ценить свою мать.

Если моей госпоже и свойственна была жестокость, то никакие силы не заставили бы ее сознаться в этом. Она умела быть еще высокомерней дочери, и я подозреваю, что гордость духа досталась Беатрисе по наследству.

Час спустя Беатриса выехала из Лондона; вместе с ней в почтовую карету села ее горничная, а на козлах поместился вооруженный слуга на случай какой-либо опасности. Эсмонд и Фрэнк хотели верхом сопровождать карету, но Беатриса с негодованием отвергла их общество, и вместо того был послан вслед за каретой еще один слуга, со строгим наказом не оставлять путешественниц ранее, чем завтра поутру, когда они минуют Хаунслоу-Хит. А так как эти двое составляли всю мужскую прислугу леди Каслвуд, то Эсмондов верный Джон Локвуд должен был заменить их в доме на время их отсутствия, хотя гораздо охотнее согласился бы сопровождать в деревню мисс Люси, свою любезную.

Обед прошел в невеселом молчании; в доме точно сразу стемнело, когда не стало там ясного лица Беатрисы. Днем пришло известие от фаворитки, которое несколько рассеяло уныние, овладевшее всеми нами. 'Королева испытала сильное потрясение, — гласила записка, — но сейчас ей лучше, и все идет хорошо. Пусть _милорд Каслвуд_ будет готов явиться, как только мы пришлем за ним'.

Под вечер пришла еще одна записка: 'В Совете было сегодня генеральное сражение; лорд-казначей сломал свой жезл и больше никогда уж его не вернет; преемника пока не назначено. У лорда Б*** на Голден-сквер собирается нынче большое общество, преимущественно из вигов. Если он заколеблется, найдутся другие, более надежные. У королевы припадки не повторялись, она в постели, хотя и чувствует себя лучше. Будьте готовы поутру, я надеюсь, что к этому времени все уладится'.