Если бы удалось найти нить, которая помогла бы распутать клубок интриг, относящихся к последним годам царствования королевы Анны, и отыскался бы историк, расположенный за это взяться, то он не замедлил бы обнаружить, что среди выдающихся деятелей, окружавших королеву, не было ни одного, кто обладал бы ясным политическим планом, не подчиненным корыстным и эгоистическим целям. Сент-Джон всегда старался для Сент-Джона, Харли — для Оксфорда, Мальборо — для Джона Черчилля; и каждый из них заверял в своих верноподданнических чувствах. Сен-Жермен или Ганновер предавал одного принца другому, руководствуясь лишь тем, откуда можно было ожидать больших выгод; им было решительно все равно, какая из сторон одержит верх и кому достанется английская корона, только бы самим получить высокие посты; и, подобно Локиту и Ничему, ньюгетским заправилам из 'Оперы нищих' мистера Гэя, каждый из них припас против другого такие улики и письменные доказательства измены, которые вмиг могли бы отправить его на виселицу, однако же не смел пускать их в ход из страха, как бы он не сделал того же. Взять хотя бы великого Мальборо — первым лицом был он в мире, одерживал победы над венценосцами, прошел триумфальным маршем через всю Германию, Фландрию и Францию, диктовал законы иностранным государям и был кумиром своих соотечественников, а под конец должен был тайком бежать из Англии, утратив все: должности, чины, доходы, — покинув своих верных сторонников в беде и спасаясь от Харли, как несостоятельный должник спасается от судебного пристава. В руки Харли попала бумага, изобличавшая Мальборо в сношениях с домом Стюартов, и эта бумага послужила оружием, с помощью которого лорд- казначей прогнал герцога из Англии. Его светлость укрылся в Антверпене, где тотчас же завел новую интригу, и по прошествии некоторого времени вернулся, как известно, вигом и ревностным ганноверцем.

Лорд-казначей позаботился лишить постов и должностей всех офицеров и всех гражданских чиновников, когда-либо державших сторону герцога, а освободившиеся места роздал членам торийской партии; сам же он тем временем также вел двойную игру с Ганновером и Сен-Жерменом и выжидал кончины королевы, чтобы тотчас же после этого горестного события захватить власть в свои руки и предложить ее тому из претендентов, который дороже заплатит или за которого выскажется народ. Какой бы король ни взошел на престол, Харли намеревался сам править страной от его имени; для того он и спешил сбросить прежнего королевского фаворита, всячески стараясь развенчать военную славу Мальборо, и, подобно своему великому, хоть и поверженному сопернику, не гнушался никакими средствами, будь то лесть, подкуп или клевета, лишь бы добиться своего. Если бы величайший из сатириков, когда-либо живших на свете, был противником, а не сторонником Харли, какую хронику последних лет царствования королевы Анны могли бы мы иметь! Но Свифт, презиравший все человечество, не исключая и самого себя, обладал одним достоинством человека, преданного своей партии: тем из вождей, которые к нему благоволили, он платил искреннею привязанностью и после падения Харли имел мужество оставаться верным ему так же, как и в дни его величия.

Великий Сент-Джон, значительно превосходивший своего соперника умом, красноречием и внешним блеском, умел заботиться о собственной выгоде не хуже Оксфорда и был опытен в искусстве двойной игры не менее двурушника Черчилля. Он постоянно толковал о свободе, однако же противников своих наказывал с жестокостью Великого Инквизитора. Этот достойный патриот тоже кланялся и Ганноверу и Сен-Жермену; заведомо равнодушный ко всякой религии, славил церковь и королеву с не меньшим жаром, чем глупец Сэчеврел, которого он использовал в своих интересах, а потом выставил на посмешище, и для достижения своей цели и уничтожения соперника готов был интриговать, хитрить, льстить, подлаживаться, вилять хвостом перед придворной фавориткой и забегать с заднего крыльца с таким же проворством, как это делал лорд Оксфорд, и так же ловко сумел подставить ножку последнему, как тот в свое время подставил ножку Мальборо. Падение милорда Оксфорда совершилось как раз в то время, о котором сейчас пойдет речь в моем рассказе. Дни его могущества были сочтены, и та самая особа, с помощью которой ему удалось свергнуть победителя при Бленгейме, сейчас рыла яму победителю победителя, чтобы передать правительственный жезл Болинброку, давно уже с нетерпением рвавшемуся к нему.

В ожидании готовившегося переворота ирландские полки, состоявшие на службе Франции, были сосредоточены под Булонью в Пикардии, чтобы в случае надобности переправиться через Ла-Манш под предводительством герцога Бервика уже не в качестве французских солдат, но в качестве подданных его величества Иакова Третьего, короля Англии и Ирландии. В Шотландии большинство народа хранило непоколебимую верность своему королю (хотя было известно, что там имелась сплоченная и дисциплинированная партия вигов, в рядах которой было немало деятельных, отважных и решительных людей). Значительная часть тори из числа духовенства, знати и мелкопоместного дворянства открыто держала сторону изгнанного принца; что же до тех, у кого не было сколько-нибудь определенных симпатий, можно было не сомневаться, что они закричат 'да здравствует король Георг' или 'король Иаков', смотря по тому, который из претендентов победит. Сама королева в последние дни своей жизни решительно склонялась в пользу родной крови. Итак, принц находился уже в самом Лондоне, чуть не в двух шагах от дворца своей сестры, положение первого министра настолько пошатнулось, что ничего не стоило свалить его одним пальцем, что же до Болинброка, его преемника, то было нетрудно предвидеть, на чьей стороне окажется его влияние и его великолепный ораторский дар в день, когда королева открыто предстанет перед Советом и скажет: 'Вот брат мой, милорды, законный наследник моего отца и мой собственный'.

За истекший год с королевой много раз приключались горячечные припадки, за которыми следовал долгий летаргический сон, и все приближенные уверены были в ее близкой кончине. Курфюрст Ганноверский хотел было послать своего сына, герцога Кембриджского, в Англию якобы для того, чтоб погостить при дворе августейшей кузины, на самом же деле, чтоб оказаться на месте, когда пробьет ее смертный час. Однако ее величество весьма резко воспротивилась этому, вероятно, испугавшись перспективы иметь постоянно у себя перед глазами такое memento mori. A может быть, она хотела оставить дорогу к престолу открытой для своего брата, или же в расчеты ее приближенных не входило подпускать вигского кандидата чересчур близко, прежде чем можно будет продиктовать ему условия. Ссоры в Совете между министрами, не стеснявшимися даже королевским присутствием, уколы совести, дававшие себя чувствовать время от времени, докучливость приближенных, постоянная суетня и грызня вокруг трона — все это до крайности утомляло и раздражало королеву; силы ее иссякали от вечного напряжения, и со дня на день можно было ожидать конца. Как раз' накануне приезда в Англию виконта Каслвуда я его Секретаря ее величество захворала снова. Обе августейших ноги поразил 'антонов огонь'. Таким образом, представление ко двору молодого лорда — или того, кто выступал под этим именем, — невольно оттягивалось; а кстати, и сам милорд виконт страдал от открывшейся раны и почти не покидал своей комнаты в ожидании того дня, когда врач разрешит ему преклонить колено перед королевою. В начале июля влиятельная леди, состоявшая, как уже упоминалось, в весьма деятельных сношениях с нашей партией, сделалась частой гостьей на Кенсингтон-сквер, где навещала свою молодую приятельницу, королевскую фрейлину, а также брата последней, милорда виконта (настоящего или мнимого), ныне пребывавшего на положении больного.

Двадцать седьмого июля указанная леди, которая, кстати сказать, пользовалась особой близостью к королеве, прибыла в своем портшезе прямо из дворца и сообщила обитателям дома на Кенсингтон-сквер известие первостепенной важности. Решительный удар нанесен, граф Оксфорд и лорд Мортимер уже более не лорд-казначей. Правда, казначейский жезл еще не вручен никому другому, но получит его бесспорно лорд Болинброк. Настало время действовать, продолжала наперсница королевы; настало время милорду Каслвуду представиться ее величеству.

После сцены, которую лорд Каслвуд так живо описал своему кузену, тем заставив последнего целую ночь терзаться ревностью и обидой, все три лица, самой природой определенные в защитники Беатрисы, сошлись на том, что она должна быть немедленно удалена от взоров человека, чье влечение к ней выражалось достаточно ясно, и который, подобно своему покойному отцу, не Привык стесняться средствами для удовлетворения своих прихотей. Надо полагать, что мысль эта уже раньше приходила на ум и Эсмондовой госпоже, и сыну ее, и самому полковнику, ибо когда Фрэнк со свойственной ему прямотою заявил вслух: