диване в доме моих родителей вечерами по четвергам, когда они удаляются на консультацию по семейным отношениям.

Сказал Шарон, что вряд ли являюсь отцом Гленна по причине ненормально низкой плотности сперматозоидов в сперме, но она спросила, не соглашусь ли я на анализ «ради Гленна». Разве мог я отказать? Она положила трубку с возгласом: «Ой, Дугги пришел».

В четыре часа я поехал в центр Лестера. Оставил машину на автостоянке Шайр и пешком двинулся сквозь толпы рождественских покупателей. У прилавка мясника Уокера остановился и принялся наблюдать за фруктовым киоском напротив.

Не могу сказать, что для меня стало большим потрясением, когда я увидел, что Гленн — тот самый мальчишка с чипсами, который последние несколько месяцев ошивается у нашего дома. Он высокий для своего возраста и если бы постригся и перестал хмуриться, то стал бы вполне симпатичным парнем. Одет Гленн был так, словно приехал из нищего района Нью-Йорка — в нелепые мешковатые штаны и стеганую куртку. Когда Гленн вышел из-за прилавка, чтобы подобрать упавшие фрукты, я увидел, что кроссовки у него размером и формой напоминают небольшие бульдозеры.

Владелец палатки, скользкого вида человечек с серьгами и седыми патлами, собранными в хвостик, казалось, с удовольствием предоставляет Гленну вкалывать, а сам лишь берет деньги. Я предположил, что это и есть Дугги, сожитель Шарон.

Наблюдая за Гленном, я пытался вступить в контакт с собственными эмоциями. Что именно я чувствовал?

Дорогой дневник, я не чувствовал ничего.

Даже с такого расстояния я видел, что в организме парня нет ни единой интеллектуальной нити ДНК.

Шарон живет в районе Тэтчер, у которого весьма дурная слава. Я припарковал машину рядом с домом 19 по шоссе Джеффри Хоу, включил сигнализацию и установил запор на рулевое колесо. Обветшалая деревянная калитка чиркнула по бетонной дорожке. В окне висело фото большого свирепого пса с надписью «Давай заходи, будет чем поживиться».

Не успел я постучаться, как Шарон распахнула дверь. Она походила на Моби Дика, сделавшего себе перманент. В горах плоти, представших передо мной, я едва смог разглядеть ту Шарон, которую некогда знал.

Сигарета в ее толстых пальцах выглядела крошечной, словно сигарета-конфетка, которую я «курил» в детстве.

Шарон провела меня в гостиную, где на диване сидели два бритых наголо мальчика и смотрели видео. На экране маньяк с садовыми ножницами преследовал грудастую девицу, по лестнице убегавшую в угрюмое подземелье. Младший мальчик от страха уткнулся лицом в подушку.

Меня детям не представили, а они, скользнув по мне равнодушными взглядами, снова уставились на экран. Шарон ткнула пальцем в два одинаковых кресла, предлагая мне садиться. Ноги липли к ковру.

Она затушила сигарету о блюдце. Непостижимо, как я мог иметь с этой женщиной плотские отношения. Громкая атональная какофония, доносящаяся из телевизора, побудила меня спросить, не можем ли мы побеседовать на кухне, но как только мы туда зашли, мне тотчас захотелось обратно.

— Времени все нет на уборку, — сказала Шарон, оглядывая впечатляющий хаос.

Я посмотрел в замызганное окно. В саду на некошеной траве валялся насквозь промокший матрас. Рядом стоял велосипед Гленна, прикованный к столбу для бельевой веревки. Свет, пробивавшийся из кухонного окна, поблескивал на металлических деталях, за велосипедом явно ухаживали: спицы и хромированная отделка так и сверкали. Я с удовольствием отметил, что парень установил на одном колесе подвесной замок на цепочке, а на другом — барабанный замок.

Шарон протянула мне листок с указаниями, где и когда сдавать кровь на анализ: в 10.30 8 декабря в клинике на Проспер-роуд.

— Адвокат Барри все устроил, — сказала она.

Шарон нервно поглядывала на узкие часики золотистого цвета, которые уютно устроились на запястье между складками жира.

— А у Гленна имеются какие-либо предпочтения? Кого бы он хотел видеть своим отцом?

Шарон споласкивала кружку под краном с холодной водой.

— У него нет, — ответила она. — Но мне было бы лучше, чтобы это был Барри, с материальной точки зрения.

— И мне определенно лучше, чтобы это был Барри, с материальной точки зрения.

Шарон предложила чаю, но я отказался. Она сказала, что я получу копию результатов анализа, и тогда мы сможет «во всем разобраться».

Вернувшись домой, спросил маму, не может ли она найти мои фотографии в двенадцатилетнем возрасте. Она порылась в коробках из-под обуви и извлекла школьное фото. На обороте анальным почерком отца было накорябано: «Адриан, одиннадцать с половиной лет». Я перевернул карточку и с потрясением уставился на лицо Гленна Ботта. Мама захотела узнать, зачем мне понадобилась фотография. Не смог ей ничего ответить.

Позвонила младшая медсестра Люси, сообщила, что я оставил биографию Толстого, написанную А. Н. Уилсоном, в тумбочке Уильяма. Он все равно пойдет мимо, так как живет в Кленовом проулке — нельзя ли ей зайти? Я ответил, что вряд ли книга пролезет в щель почтового ящика.

— Если бы Толстой умер в возрасте тридцати пять лет, тогда, возможно, у вас имелись бы шансы, — пошутил я.

Люси спросила, в каком возрасте умер Толстой.

— За восемьдесят, — информировал я.

Я ждал, когда она скажет, что ей пора работать, но, судя по всему, времени для болтовни у нее было навалом. Сообщила, что после работы вместе с Люсиндой они заглянут на Глициниевую аллею. Я умолял воздержаться от этого. Мне хотелось спокойно посидеть и почитать «Обсервер», но Люси была весьма настойчива.

Рози с мамой, разумеется, пришли в неописуемое возбуждение; Иван сходил наверх и на кухню спустился уже в рубашке и галстуке к ней в тон. Я посоветовал домочадцам не тратить понапрасну столько нервной энергии. Младшая медсестра Люси меня нисколько не привлекает.

Я попытался не пустить ее с Люсиндой дальше порога, но Уильям затащил Люсинду к себе — поиграть с игрушечной фермой, забитой динозаврами и доисторическими животными. Пришлось сопроводить младшую медсестру Люси на кухню, где в ее честь размораживалось шоколадное печенье из гастронома «Сейнсбериз». Из последующего разговора выяснилось, что ее любимый поэт — Барри Кент, ее любимый певец — Лайам Галлахер из группы «Оазис». Я был вынужден в ужасе выскочить из-за стола. Младшая медсестра Люси провела у нас долгих два часа. Печенье она обозвала «вкусненьким». Перед уходом поднялась наверх со мной и мамой, чтобы посмотреть, как Уильям с Люсиндой укладывают динозавров спать в фермерском домике.

— Как славно, — проворковала Люси. — Они прекрасно ладят, не правда ли?

Я посмотрел на маму, мысленно она уже поселила нас с Уильямом в Кленовом проулке. Когда Люси и Люсинда убыли, я избавил маму от иллюзий, сославшись на чрезвычайно волосатые руки недавней гостьи.

— Крем «Нэр» избавит от проблем, — небрежно отмахнулась мама.

В доме повисла гнетущее дыхание разочарования.

Когда я укладывал Уильяма в постель, он спросил, придет ли еще Люсинда играть.

— Никогда! — ответил я.

Свежее нижнее белье я надел зря. Меня не попросили раздеться, лишь закатать рукав. При виде шприца я испытал дикую слабость и отвернулся, пока жирный костоправ в белом халате брал у меня кровь. Чтобы отвлечься, я бормотал «Отче наш». Вампир переспросил:

— Простите?