Александр Сергеевич высмеивал московских барышень, называя их «vulgar». Потом, за обедом, мы сидели рядом, весело болтали. Александр Сергеевич мне сказал, точно уже не помню, но что-то так: «Я решил жениться, но не знаю на ком. Вот кабы вы были помоложе, да без мужа, женился бы на вас». Я еще тогда рассердилась изрядно. — Она грустно улыбнулась. — А сейчас так пусто стало, как будто еще одного близкого человека потеряла…

Татьяна Дмитриевна, глядя в окно, воскликнула:

— Молодежь отправилась гулять в саду! А я еще не переоделась, не стряхнула с себя дорожную пыль!

— Ах да, заболтались мы! — встрепенулась Лизавета Сергеевна. — Идем, я покажу тебе твою комнату.

Обеденный стол решили накрыть на свежем воздухе по случаю выглянувшего солнышка. Наконец, все собрались за столом, и Лизавете Сергеевне представилась возможность разглядеть как следует Мещерского, который сидел напротив. Nikolas уже принял на себя атаку юных девиц, он доброжелательно улыбался и отвечал на их вопросы серьезно и вдумчиво.

— Маменька, смотри, сколько у Nikolas родинок! — со вседозволенностью младшего ребенка выпалила Аннет, любимица в семье. Ее стали одергивать и извиняться, а Лизавета Сергеевна и впрямь увидела над верхней губой Nikolas яркую родинку, а также на щеке и у виска. Смуглость лица юноши напоминала о щедром малороссийском солнце, темные волосы, очевидно, не знали щипцов парикмахера и никогда не взбивались модным коком.

«Он еще совсем мальчик, — подумала Лизавета Сергеевна. — Сколько ему, лет двадцать? Интересно, какого цвета его глаза?» Nikolas, как нарочно, не поднимал глаз на свою визави, и она обратилась к нему:

— Вы довольны своей комнатой, все ли вас устроило?

Он, наконец, взглянул на даму чуть раскосыми, серыми глазами:

— О да, конечно, благодарю вас, — и он снова склонился над блюдом.

— Маменька, а у Nikolas есть малороссийская сорочка с вышивкой! — не утерпела юная Аннет. Юноша улыбнулся ей ободряюще. Кажется, они уже подружились.

— Кстати, Николай Алексеевич, — продолжила свои попытки завести беседу хозяйка, — знакомо ли вам имя Гоголя-Яновского, он ведь ваш земляк? Читали вы что-нибудь из его сочинений?

— К сожалению, нет, но обязательно прочту.

— На каком факультете вы обучаетесь?

— На естественном, сударыня.

Татьяна Дмитриевна — надо отдать должное повару Львовых-слишком долго молчала, занятая кушаньями, тут она вступила в разговор:

— О, Nikolas — такой прагматик, абсолютный материалист! Бесполезно с ним говорить о чувствах и всяких таких неземных материях… Спаржа особенно хороша. Соусы бесподобны, Lise, надо мне на время взять твоего Федора, пусть научит готовить этого гусака Фрэнка!

После обеда дружная компания отправилась в нескольких экипажах в соседнюю деревню, где на зеленом холме возвышалась старинная белая однокупольная церковь. Там их ждал отец Владимир с притчем, который вот уже шестой год служил панихиду по усопшему генералу.

Дамы и барышни в шляпках, с легкими зонтиками, молодые люди без картузов прекратили гомон и, чинно крестясь, вошли в широкие дубовые ворота храма. Лизавета Сергеевна любила здешнюю купольную роспись, какую не встретишь в московских церквях: на небесно-голубом фоне плыли ангелы, сияли святые лики, а стены слепили белизной. Молодая женщина забыла обо всем, погрузившись в молитву. Вдруг что-то вывело ее из молитвенного состояния: она почувствовала взгляд и обернулась. У стены стоял Nikolas и пристально, со странным выражением наблюдал за ней. На немой вопрос Лизаветы Сергеевны он чуть помедлил и отвернулся. Что-то было в этом взгляде настораживающее, загадочное для Лизаветы Сергеевны, но она оставила разгадку на потом, отдавшись вновь тому, зачем пришла. Дети, утомившись к концу службы, перешептывались, девочки лукаво поглядывали на новичка, который замер у стены в раздумьях. Слушал ли он пение, молился ли, думал о своем? Лизавета Сергеевна еще дважды оборачивалась, ощущая на себе его пристальный, неулыбающийся взгляд.

Возвращались из церкви притихшие, легкий ветерок трепал ленты на шляпках, лес обступал их с обеих сторон проселочной дороги. Первой заговорила, как всегда, Татьяна Дмитриевна:

— Нет, когда-нибудь я уйду в монастырь! Я чувствую тягу к святой жизни. Но не сейчас, лет так… через двадцать.

Nikolas ехал в другом экипаже, и Лизавета Сергеевна забыла, что хотела разъяснить причину столь странных взглядов.

Дома их ожидали новые гости, соседи по имению Волковские с двумя дочерьми, Мими и Зизи. Лизавета Сергеевна недолюбливала это семейство, впрочем, в большей степени Наталью Львовну. С Волковским она давно дружила и как-то жалела его. Юрий Петрович частенько заглядывал к ним один, требовал «чего-нибудь крепенького» и засиживался допоздна, жалуясь на свою судьбу. Он был в свое время подающим надежды художником, много работал, жил за границей, в Италии, учился у лучших мастеров. В доме Лизаветы Сергеевны висело несколько картин Волковского, писанных малом, которые свидетельствовали о незаурядном таланте художника. Однако за последние годы им ничего не было создано, а досуг свой Волковский заполняет «чем-нибудь крепеньким». Женился он на хорошенькой девушке, которая быстро взяла над ним власть. Она хотела видеть в муже образец комильфо, внешней привлекательностью и светскими манерами он должен был искупить свою бедность. Волковский скучал в деревне, волочился напропалую, наведывался в девичью. Жена устраивала ему сцены. Волковский был хорош собой и добр, сочетание редкое, если прибавить к тому талант. Юрий Петрович давно уже сдался в плен очарования Лизаветы Сергеевны, называя ее святой. Она корила его за приверженность Бахусу и просила беречь себя, впрочем, совершенно бесполезно.

Волковский, одетый в светлое, сияющий голубыми глазами, поцеловал дамам ручки, пошутил с девицами. Гостям представили Мещерского.

— Юрий Петрович, а не пора ли вам написать мой портрет? — обратилась к Волковскому Татьяна Дмитриевна. — Вот тот портрет, с лизиными девочками, очень у вас хорош! Я хочу в образе Психеи!

— Хоть Афродитой, выступающей из пены, мадам, только я не пишу больше.

— Фи, какой вы индесса! — применила Татьяна Дмитриевна институтское словечко, рассмеявшись.

— Юрий Петрович уже лет пять рисует мой портрет, — капризно протянула Наталья Львовна и поджала хорошенькие губки.

— Ты слишком сложная натура, душенька, мне ее трудно постичь, — с нескрываемой иронией ответил Волковский. — Впрочем, я уже имел честь сообщить, что больше не пишу… Мой ангел, обратился он к Лизавете Сергеевне, — а нет ли чем освежиться? Пока доехали, жара-с!

Лизавета Сергеевна с укоризной посмотрела на него, но распорядилась принести в сад прохладительные напитки и крепкую клюквенную настойку.

Решили по случаю гостей, невзирая на печальную дату, устроить ужин с танцами под фортепиано. Все оживились: барышни побежали выбирать наряды, юноши готовили место в гостиной. Лизавета Сергеевна увела гостей в сад, сама отправилась хлопотать об ужине. Проходя мимо гостиной, она услышала звуки рояля и чей-то удивительно красивый баритон. Не утерпев, она приоткрыла дверь и увидела в открывшуюся щель довольно носатый профиль Nikolas, играющего на рояле и поющего что-то бравурное, кажется, из Моцарта. «Боже, какой голос!» — подумала Лизавета Сергеевна, всегда очень чуткая к любым проявлениям красоты.

Nikolas вдруг резко изменил темп и запел что-то проникновенное, нежное, играя бархатистыми нотами своего гибкого баритона, переходящего в басы. Этот магический голос о чем-то страстно молил, замирал, потом вновь рождался с новой силой и новой страстью… Лизавета Сергеевна, изумленная и потрясенная, незаметно для себя распахнула дверь и смотрела на юношу широко раскрытыми глазами. Мещерский почему-то был один, он не сразу заметил свою восторженную слушательницу, а, заметив, замолчал, скрывая улыбку в уголках тонких, но чувственных губ, и привстал с легким поклоном.

— У вас редкий голос, Николай Алексеевич, какое приятное открытие!