На карточке было напечатано: «Кафе „Роза“. Соловейчик Лев Зиновьевич. Директор. Московский проспект, дом 115. Телефон: 293-45-07».
– Ничего не понимаю. При чем здесь кафе, Соловейчик какой-то?
– Левушка – мой должник. А я – твой. Так что все нормально… Между делом позвонишь своему Лимонтьеву, скажешь, что тщательно все обдумал и готов возвратиться в институт, но не раньше, чем через две-три недели, потому что… Можешь даже не объяснять, он определенно в курсе последних событий.
Павел вскинулся.
– А это еще зачем?
– Выиграешь время. После такого звонка они прекратят давить на тебя, а когда спохватятся, ты уже растворишься в тумане неизвестности.
– В тумане… – Павел призадумался. – Слушай, но ведь если я исчезну, они же не оставят в покое Таню, Нюточку, отца. Начнут искать меня через них.
– Что-нибудь придумаем. Комбинировать умеет не только Шеров.
«Танюша, милая!
Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко. Верь мне, мой внезапный уход никак не связан с нашими отношениями. Я люблю тебя по-прежнему, и в долгой нашей разлуке буду любить еще крепче.
Родная моя, я долго и мучительно думал, прежде чем принял это непростое решение. Окончательно меня подтолкнуло к нему то, что случилось с Нюточкой, с отцом. Я никому не сказал тогда, что послужило причиной этого ужаса, а теперь говорю тебе одной: причина во мне, и только во мне. И я ухожу потому, что не желаю, чтобы это повторилось или произошло что- нибудь еще более кошмарное.
Я невольно оказался втянут в очень неблаговидные дела, которые творились на моей новой работе, в институте Лимонтьева. Для твоей же безопасности я не стану рассказывать, в чем заключались эти дела, достаточно сказать, что из-за них был жестоко и хладнокровно убит человек. Обратиться к представителям власти я не мог, поскольку ничего не сумел бы доказать, и тогда я принял решение выйти из игры. Сначала они отпустили меня, но потом стали преследовать, вынуждая продолжить работу, и наконец пошли на преступление.
Мне очень больно расставаться с вами и очень тревожно за вас, но другого выхода у меня нет. Я не могу уступить им, потому что в таком случае потеряю право на звание человека и твою любовь, не могу и остаться, потому что они не прекратят своих преследований и, начав с похищения, кончат убийством. И их жертвой могу оказаться не только я.
Больнее всего то, что я вынужден оставить тебя, Нюточку и отца в их власти. Эти люди способны на все, они не знают ни совести, ни жалости, но они никогда не станут поступать нецелесообразно. Поэтому они отстанут от вас, если убедятся, что вы ни малейшего представления не имеете о том, где я и почему на самом деле вынужден был исчезнуть, и не имеете никаких способов связаться со мной. Всем, даже лучшим своим знакомым и подругам, говори одно: что мы с тобой очень крупно поссорились, я психанул и уехал из города неизвестно куда. Нюточке скажи, что папа на год отправился в антарктическую экспедицию. Отцу тоже скажи про Антарктиду. В теперешнем своем состоянии он не станет задумываться, так это или не так. У него сейчас совсем другие заботы. Пожалуйста, не бросай его, будь рядом, особенно когда ему разрешат вставать и выпишут домой: ему нужно помочь заново научиться ходить, хотя бы с костылями, и правильно говорить. Может быть, Лизавета согласилась бы переехать к нам и помочь тебе в уходе за ним и за Нюточкой? Было бы хорошо. Денег должно хватить надолго: мою сберкнижку я переоформил на тебя, а на отцовский вклад оформлена доверенность на твое имя. Продай машину: ее я тоже переписал на тебя, документы лежат в бюро. Из вещей смело продавай все, что сочтешь нужным, – в доме накопилась уйма лишнего. Ну все. Тысячу раз целую тебя и очень прошу: береги себя и своих. Будь стойка, мужественна и терпелива. А я… я буду помнить о тебе каждую минуту и верить, что все у нас будет хорошо.
Павел.
И знай – если ты не сможешь или не захочешь дожидаться меня, я пойму. Намеренно не добавляю „и прощу“, потому что сам должен просить у тебя прощения. Прости меня».
Вадим Ахметович Шеров снял очки, бережно протер их квадратиком замши, сложил в футляр и через столик посмотрел на Таню.
– Да, – медленно проговорил он. – Печально. Очень печально.
Он поднялся с кресла, обошел столик и встал у Тани за спиной. Она почувствовала на плечах его руки и прикрыла глаза, заставляя себя дышать медленнее.
– Танечка, милая моя Танечка, что же вы раньше-то молчали? Стеснялись, боялись обременить? Но разве я не друг вам? Глядишь, вместе бы что-нибудь придумали.
– Но я… я ничего не знала до самого… до самого этого письма. Он уже с осени начал вести себя как-то странно. Ходил мрачный, издерганный, огрызался, не спал ночами, отказывался показаться врачу. Представляете, уволился, перешел работать в издательство, а мы с Дмитрием Дормидонтовичем узнали только через месяц. В загс меня потащил с бухты-барахты… – Таня всхлипнула и прикрыла лицо ладонями.
Шеров отошел, зашипел сифоном, вложил стакан с газировкой в безвольную Танину руку.
– Ну что вы, что вы, успокойтесь… Значит, он ничего не говорил вам о своей навязчивой идее насчет наших… насчет каких-то темных делишек в институте?
Танины пальцы сжали стакан. Она судорожно поднесла его ко рту и глотнула. Он случайно оговорился? Или проверяет, хочет подловить на неправильной реакции? Зато теперь не остается никаких сомнений.
– Ничего… совсем ничего. Только то, что не хочет там больше работать. И больше ничего. Он очень не любил вопросов на эту тему.
– Знаете, Танечка, после вашего вчерашнего звонка я встретился с Вячеславом Михайловичем и обстоятельно с ним поговорил. Должно быть, ваш муж тяжело воспринял пропажу части алмазов и гибель своего аспиранта и, говоря по-простому, сорвался. По-моему, руководство института могло бы проявить в этой ситуации побольше такта, но ведь, согласитесь, их тоже можно понять: человек взял на себя серьезные обязательства и вдруг отказался их выполнять… Как ни прискорбно, Павел оказался заложником собственных болезненных фантазий. А тут еще эта грязная история с похищением девочки, внезапная болезнь отца… Кстати, негодяев поймали?
– Нет. Обещают, но надежды мало. Ни улик, ни свидетелей.
– Жаль. Такое не должно оставаться безнаказанным…
– Они пичкали ее наркотиками, и ребенок не понимал, что происходит. Потом, уже в больнице, замкнулась… Я ее к сестре отправила в деревню.
– Это правильно. Подальше от всяких воспоминаний. А как свекор ваш?
– Дмитрий Дормидонтович? Пока неважно. Рука отнялась, нога правая, говорит тихо, через силу, и рот кривит как-то странно.
– Да… От такого любой человек может свихнуться, а Павел и до того напридумывал себе Бог знает чего. Ну вот и… Танечка, вы только не обижайтесь на мой вопрос: у него в роду случайно никаких отклонений не было? Вы не знаете?
– У него мать умерла от психического заболевания. Я ее совсем не знала. И сестра покончила с собой. Но вы не думайте, Павел никогда… – Таня дрожащими руками нащупала сумочку, достала сигареты.
– Ах, никто не застрахован… Да вы курите, курите, пожалуйста. – Шеров услужливо придвинул к ней хрустальную пепельницу и тяжелую настольную зажигалку – бронзового крокодила на задних лапах.
Вот бы его сейчас этим крокодилом – да по темечку!
– Да, хлебнули вы, – продолжал Шеров. – Если что-нибудь нужно, консультация самых лучших специалистов, лечение в Москве или даже за рубежом, импортные лекарства, санатории – вы говорите, не стесняйтесь. Мы же, надеюсь, друзья.
Таня вымученно улыбнулась и кивнула.
