И лишь когда все вернулись в класс и сестра Мария заметила состояние Людвига Шмайкля, схватка получила итог. Подозрение пало сначала на Руди, потом на нескольких других мальчиков. Они постоянно заедались со Шмайклем.
— Руки, — поступил приказ каждому, но ни одной подозрительной пары не обнаружилось. — Вот так раз, — пробормотала сестра Мария. — Не может быть.
Потому что, разумеется, едва Лизель вышла вперед и показала руки, они все были в Людвиге Шмайкле, уже буро засыхавшем.
— Коридор, — объявила сестра, во второй раз за день. Точнее, во второй раз за час.
На сей раз это не был малый коридорный «варчен». И не средний. На сей раз это был всем «варченам» «варчен», прут обжигал раз за разом, так что Лизель целую неделю больно будет сидеть. И ни одного смешка в классе. Скорее, безмолвный страх вслушивания.
После занятий Лизель возвращалась домой с Руди и остальными детьми Штайнеров. На подходе к Химмель-штрассе чехардой мыслей на девочку накатил пик отчаяния: проваленное чтение из «Наставления могильщику», изничтожение семьи, страшные сны, все унижения дня — и она расплакалась, съежившись в канаве. К этому все и шло.
Руди стоял рядом, глядя сверху вниз.
Пошел дождь, славный и обильный.
Курт Штайнер окликнул их, но ни один не пошевелился. Одна сидела на больном месте, под сыплющимися кусками дождя, Другой стоял рядом, ждал.
— Ну почему же он умер? — спрашивала Лизель, но Руди ничего не делал; ничего не отвечал.
Когда Лизель наконец выплакалась и поднялась на ноги, Руди обнял ее одной рукой, как делают закадычные друзья, и они зашагали домой. Никаких просьб о поцелуе. Ничего подобного. Можете полюбить Руди за это, если хотите.
Только не пинай меня по яйцам.
Вот что он думал, только не сказал вслух. Прошло почти четыре года, прежде чем он поделился с Лизель этой информацией.
А сейчас Руди и Лизель под дождем вышли на Химмель-штрассе.
Он был чокнутым, который выкрасил себя углем и покорял мир.
Она была книжной воришкой, оставшейся без слов.
Но поверьте, слова уже были в пути, и когда они прибудут, Лизель возьмет их в руки, как облака, и выжмет досуха, как дождь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ПОЖАТИЕ ПЛЕЧ»
с участием:
девочки, сделанной из тьмы — радости самокруток — уличного обходчика — нескольких мертвых писем — дня рождения гитлера — стопроцентно чистого немецкого пота — врат воровства — и книги огня
ДЕВОЧКА, СДЕЛАННАЯ ИЗ ТЬМЫ
Если бы кто отнесся к этому легкомысленно, он сказал бы, что для продолжения ведь всего-то и понадобилось, что немного огня и немного человеческих воплей. Сказал бы, что Лизель Мемингер этого хватило, чтобы узнать час новой кражи, пусть даже краденая книга дымилась у нее в руках. И даже жгла ребра.
Однако есть одна сложность:
Не время быть легкомысленным.
Не время смотреть краем глаза, оборачиваться или проверять плиту — потому что, когда книжная воришка украла вторую книгу, не только многие предпосылки сошлись в жажде этой кражи, но сам акт воровства спустил пружину грядущих событий. Вторая кража откроет воришке источник дальнейшего книжного воровства. Она вдохновит Ганса Хубермана на план, как можно помочь еврейскому драчуну. И лишний раз покажет мне, что случай всегда ведет к следующему случаю, точно как риск несет в себе новый риск, жизнь — новую жизнь, а смерть — новую смерть.
Можно сказать, это была судьба.
Видите ли, кто-то может сказать, что немецкий фашизм получился от антисемитизма, не в меру ретивого вождя и нации озлобленных баранов, но все это ничего бы не дало без любви немцев к одному интересному занятию:
Жечь.
Немцы любили что-нибудь жечь. Лавки, синагоги, Рейхстаги, дома, личные вещи, умерщвленных людей и, само собой, книги. Хороший костер из книг всегда был им по душе — а тому, кто неравнодушен к книгам, это давало возможность наложить руки на какие-то издания, которых иначе никак было не заиметь. Среди тех, за кем
Конечно, возникает вопрос — почему?
На что ей было гневаться?
Что произошло в последние четыре или пять месяцев, чтобы выплеснуться такими эмоциями?
Если коротко, ответ переносится с Химмель-штрассе к фюреру, к недостижимому местонахождению ее настоящей матери и обратно.
Как и почти любое отчаяние, все началось с видимого благополучия.
РАДОСТЬ САМОКРУТОК
К концу 1939 года Лизель довольно неплохо освоилась в Молькинге. Ей еще снился мертвый братик, и она тосковала о матери, но теперь ей было чем утешиться.
Она любила своего Папу — Ганса Хубермана — и даже приемную мать, при всех ее обзывательствах и словесных нападках. Любила и ненавидела лучшего друга Руди Штайнера, что совершенно нормально. И радовалась тому, что, хоть и опозорилась на уроке, чтение и письмо у нее несомненно улучшаются и скоро она приблизится к чему-то более-менее достойному. Все это давало ей, по крайней мере, какое-никакое
