смогу оплатить свадебные расходы Камильо, а кроме того, останется достаточно и для других благих дел.

Откинув крышку, она стала любовно пересыпать золотые монеты.

— Но, — недоумевающе спросила Кларисса, — разве это не для бедняков?

— А у меня что, по-твоему, денег куры не клюют? — грубовато переспросила кузина. — Провидению было угодно, чтобы сокровища достались мне, и никто не вправе меня ни в чем упрекнуть — это было бы грехом по отношению к Духу Святому.

Захлопнув крышку ларца, Олимпия отнесла его в шкаф. Кларисса растерянно смотрела, как она старается запрятать его поглубже.

— Как ты можешь так поступать?

— Я могу поступать так, как пожелаю, — отрезала Олимпия, повернувшись к княгине. — Тема исчерпана! Я — повелительница этого города!

Кларисса поразилась самодовольно-торжествующему виду донны Олимпии. К чему кузине похваляться перед ней? Почему она даже не считает нужным скрывать от нее свои вульгарные мотивы? Может, из желания запугать ее столь откровенной демонстрацией безграничного могущества? Будучи почти уверенной, что это именно так, Кларисса спросила себя, а не обрушится ли однажды эта безграничная власть на нее.

Дни и недели проходили в церемониях, посвященных Священному году, а страх тем временем незримой тенью следовал за Клариссой. В соответствии с ритуалом Иннокентий обмыл и поцеловал ноги семи паломников, перенес чудодейственное распятие из Сан-Марчелло в собор Святого Петра и одарил Братство Троицы, заботившееся о благе паломников в Вечном городе, пятью сотнями золотых скудо из своих личных фондов. Все это, несомненно, способствовало укреплению авторитета понтифика, однако, кого римляне считали папой на самом деле, черным по белому стояло на записках, прилепленных к паскино, — «Olympia — Pontifex Maximus».

И это ни на йоту не было преувеличением. Донна Олимпия подобно королеве при монархе, не только присутствовала на всех официальных церемониях, но и под предлогом заботы о здоровье его святейшества мало-помалу урезала сферу его компетенции в свою пользу. Ею принимались решения о помиловании, отпущении грехов, она раздавала пенсии и дотации, объявляла действительными или недействительными браки. Ни одна должность в Риме, будь то пост епископа или префекта, не могла быть дарована без ее санкции и, разумеется, не бесплатно. Таким образом, эта беззастенчивая особа сколотила себе баснословное богатство, не снившееся даже Барберини. В Рота Романа, папском суде, она внедрила столь совершенную систему давления и шантажа, что понятие закона и законности, по сути, отмерло, уступив место воле донны Олимпии.

Так, например, расследование по делу Франческо Борромини не прервалось ни на день — донна Олимпия и слышать не желала о каких-то там приостановлениях на период поста. И хотя все любые другие судебные слушания в Риме были прерваны, это продолжалось, причем не в зале суда, а за обеденным столом в резиденции папы. Обвиняемый был главным архитектором епископальной церкви Латерана, его ходатаем — монсеньор Спада. А кто же выступал в роли обвинителя? А в роли судьи? Догадаться было нетрудно…

— Я считаю, — утверждал Вирджилио Спада, — если синьор Борромини открыто признает свою вину и на коленях просит прощения у его святейшества, этого нельзя не принять во внимание. Кроме того, стоит вспомнить и о его неоценимом вкладе в перестройку епископальной церкви, в связи с чем возникает вопрос: вправе ли церковь отказываться от человека такого масштаба дарований?

Иннокентий раздумчиво наклонил голову и уже собрался что-то ответить, но, как повелось, его опередила донна Олимпия:

— Горе церкви, если глава ее мало внимания уделяет земным законам! Синьор Борромини совершил тяжко наказуемое деяние, его преступление вопиет о наказании. Как же в таком случае быть народу? Как ему отличить дурное от доброго, если у него на глазах столь чудовищное преступление останется безнаказанным?

— Прошу простить меня, донна, но я смею возразить, — отозвался Спада, отерев платком рот. — Разве не учил нас Иисус Христос прощать заблудших? Именно сейчас, в этот священный для нас год? Смею вас заверить, синьор Борромини принял участие во всех торжествах, посвященных отпущению грехов.

— «Мне отмщение и аз воздам…» — так говорил Иисус, — невозмутимо ответила донна Олимпия. — А вы как считаете, святой отец?

Его святейшество отозвался невнятным бормотанием. Кларисса, решив отхлебнуть из бокала, расплескала вино — сказывалось волнение. Донна Олимпия схватила ее за руку:

— Понимаю тебя, дитя мое, понимаю, что сейчас творится у тебя в душе.

Во взоре кузины не было ни следа строгости, напротив, сплошное участие и сострадание.

— Ты любишь этого каменотеса, и это говорит о твоем добросердечии. Но ты должна понять — закон есть закон.

Кларисса чувствовала, как пальцы кузины все сильнее впиваются в ее локоть, и в ней пробуждалось страшное подозрение. Почему Олимпия так заинтересована отправить на эшафот Борромини? Ведь сотни убийц, отпетых преступников, головорезов и насильников получают в этот год помилование, их отпускают на свободу. Может, она стремится, предав казни Франческо, побольнее уколоть ее? Кларисса закрыла глаза. Нет, даже представить трудно, что будет, если его казнят… Но что она может сделать?

Оставшиеся до Пасхи дни Кларисса прожила в каком-то странном возбуждении, и в то же время ее не покидало чувство страшной физической усталости. Во второй по значимости в Священном году день папа по завершении мессы в епископальной церкви объявит приговор. Это произойдет во время большого празднества на пьяцца Навона.

Еще спозаранку на площади было черным-черно от сбежавшегося туда народа, такое случалось только в дни публичных казней. Крики толпы проникали даже через затворенные окна палаццо Памфили.

— Римляне жаждут видеть его святейшество, — заключила Олимпия, обсуждая с Иннокентием расписание дня. — И вы не должны их разочаровать.

— У меня нет времени, — угрюмо произнес в ответ Иннокентий. — Я должен сосредоточиться перед мессой. Можете сами выйти к народу вместо меня!

Олимпия открыла дверь на балкон, а Иннокентий опустился на колени для молитвы. Сердце Клариссы учащенно забилось — они остались с папой наедине. Может, это и есть послание небесное? Еще никогда княгиня не отваживалась обращаться к этому человеку через голову донны Олимпии, к тому же в ее отсутствие, но сегодня иного выбора не было. Она, сама того не понимая, указала Спаде способ спасти ее друга, а теперь, когда доводы монсеньора, похоже, разбились о твердокаменное упрямство донны Олимпии, княгине предстояло добиться определенности в этом вопросе. И не только в отношении Франческо, но и себя. В Клариссе затеплилась надежда. Она собралась привести Иннокентию аргумент, не внять которому он просто не сможет.

— На коленях призываю ваше святейшество, — робко заговорила Кларисса, чувствуя, как сердце выскакивает из груди, — извинить меня, однако меня снедает тяжкая душевная боль. Вынуждена просить у вас совета.

Некоторое время Иннокентий продолжал шептать слова молитвы, затем изуродованное оспой лицо повернулось к ней.

— Кого Бог наказывает, того любит, — изрек он, и, к облегчению Клариссы, лицо урода вдруг преобразилось, смягчившись. Понтифик поднялся. — Что гнетет сердце твое?

— Мне не дает покоя мысль о помиловании, ваше святейшество. Верно ли, что участие в торжествах смягчает наказание за грехи наши и растворяет перед нами врата царствия небесного?

— Несомненно, дочь моя. Кто в этот священный для нас год, ведомый искренним желанием покаяться в грехах своих с открытым сердцем отправляется в паломничество, может быть уверен в спасении души.

— Если это так, ваше святейшество, то не заслуживают ли помилования и те, кто внес важный вклад в благие дела, способствующие достойной встрече Священного года? Дела, которые помогают многим верующим освободить души от бремени греха?

— Ты имеешь в виду синьора Борромини, главного архитектора моей церкви? — Папа покачал головой, и лицо его помрачнело. — Небесная справедливость в силах простить, земной, однако, надлежит проявить строгость.

— И она неумолима?

Иннокентий поднял руку для благословения.

— Милость Господня не покинет его и на эшафоте, оборонит его, как щитом. — Со вздохом он вновь опустился на колени. — Вопрос решен окончательно. Грешник должен понести кару. Борромини умрет. И не отвлекай меня от молитвы.

С площади доносились торжествующие крики. Борромини умрет… Борромини умрет… Эти два слова беспрестанно звучали в голове у Клариссы, а на балконе тем временем ее кузина общалась с народом. Охвативший княгиню страх уподобился отчаянию. Неужели донна Олимпия и впрямь самая могущественная на земле? Неужели ей, и только ей, решать, кому жить, а кому погибнуть?

Понтифик, покончив с молитвой, повернулся, и взгляд его упал на балкон. Клариссе захотелось броситься папе в ноги, — умолять его о пощаде, рыдать. И тут она заметила выражение его лица: понтифик смотрел на свою невестку с нескрываемой неприязнью. Губы Иннокентия продолжали шептать слова молитвы. Кларисса задала себе один вопрос: а как бы повела себя на ее месте сама донна Олимпия, окажись она в подобной ситуации?

В следующее мгновение она уже знала, как действовать. Разумеется, надежда была крохотной, но все же… Разве в ее положении можно пренебречь даже ничтожным шансом?

— Народ любит донну Олимпию, — громко произнесла Кларисса, игнорируя недовольство на физиономии папы. — Люди приветствуют ее, будто собрались здесь ради нее.

— Людям пристало любить Бога и его земного наместника, — раздраженно бросил в ответ Иннокентий. — И чем больше радости они уделят обычному смертному, тем меньше ее останется для Бога.

— Но донна Олимпия не простая смертная, — собрав все свое мужество, возразила Кларисса. — Она может поступать, как пожелает. Она может все! Она — владычица Рима!

Папа вскочил на ноги. Налившееся кровью лицо Иннокентия теперь выражало уже не просто неодобрение, а гнев. Он вдруг напомнил Клариссе большого разъяренного старого цепного пса, которого раздразнили и выманили из будки.

— Кто осмеливается, — скрипучим голосом осведомился он, — утверждать подобное?

Вечером пьяцца Навона сияла тысячами фонарей, в воздухе стояли зубовный скрежет и стоны флагеллантов, в напоминание о муках Христовых полосующих свои оголенные торсы плетьми-многохвостками.

На подгибавшихся от волнения ногах Кларисса взошла на трибуну, сооруженную в самом центре площади, и уселась рядом с кузиной. Дню этому, казалось, не будет конца, будто секунды обратились в минуты, а те — в часы. Возымела ли действие ее отчаянная попытка уговорить папу? Или всем ее усилиям суждено пойти прахом?