Оказавшись в обсерватории, Кларисса упала на диван. Неужели услышанное — правда? Мысль была настолько чудовищной, настолько необозримой и неохватной сознанием, что превышала все пределы воображения. Клариссе казалось, ее голова слишком мала, чтобы вместить, осмыслить это событие. Донна Олимпия — отравительница? Женщина, в чьем ломе она провела столько лет? Помогавшая ей словом и делом, когда могла и как могла? Та, которая была ей и подругой, и сестрой, и матерью? Ближайшая советница папы? Нет, такого просто быть не может! Клариссе чудилось, что ее голова вот-вот расколется, точно орех под ударом молотка. Да, ее кузина неравнодушна к власти, ей нравится повелевать, судить да рядить — и это с каждым годом, проведенным в палаццо Памфили, становилось Клариссе все яснее. Но извести родного мужа? Немыслимо! Исключено!

Сделав над собой огромное усилие, будто все ее члены налились свинцом, Кларисса уселась на диване. Из водопада мыслей в сознании все отчетливее зазвучала одна, подлая и беспощадная, вызывавшая у Клариссы ненависть к себе и все же простая и ясная настолько, что не внять ей было нельзя: если все это неправда, ужасающее недоразумение, заблуждение, ошибочность доводов — чем в таком случае угрожал монах? Что за тайна связывает его с донной Олимпией? И с какой стати кузина одаривает его деньгами? Отчего так боится его?

Когда стемнело, Кларисса поднялась, чтобы понаблюдать звезды. Может, это хоть отчасти успокоит ее, вернет каплю рассудительности и хладнокровия. Но мириады светил на черном небе выплясывали перед глазами княгини разухабистую тарантеллу. И будто из давным-давно минувших, канувших в небытие лет, словно из противолежащего мира вдруг зазвучал голос ее покойного супруга: «Без тебя я как корабль без рулевого в бушующем море. Я буду каждый день писать тебе». Те же слова говорил и синьор Памфили ее кузине там, в маленькой часовне палаццо, ранним утром в день своего отъезда в Испанию… Оба были тогда так нежны друг с другом, так ласковы, как возлюбленные.

Вдруг Кларисса вспомнила о разбитой по неосмотрительности вазе. Страх удавкой стянул горло. Если все услышанное ею правда, если все, что говорил проклятущий монах, верно и если Олимпия поняла, что их разговор кем-то подслушан, — что тогда?

Повинуясь импульсу, Кларисса подошла к двери и заперла ее на задвижку. Ибо приведшее ее в ужас подозрение настолько завладело ею, что породило еще один страх — за собственную жизнь.

Кларисса не могла сказать с определенностью, сколько часов провела она наедине с мучительными вопросами, но уже поздним вечером — от свечи в подсвечнике остался жалкий огарок — поняла, что больше ей не вынести. Необходима определенность. Хотя бы в одном.

Взяв со стола подсвечник, она тихо, чтобы никто не услышал, отодвинула задвижку и ступила в сумрак коридора.

Когда Кларисса кралась по уснувшему дому, сердце билось где-то у самого горла. Одна из ступенек громко скрипнула, Кларисса замерла, вслушиваясь в ночную тишину. Вроде все тихо. Только откуда-то доносилось отчетливое тиканье часов.

Наконец она приблизилась к цели. Открыв дверь в кабинет, где она подслушала злополучную беседу своей кузины, княгиня подняла подсвечник, чтобы лучше видеть. Кларисса надеялась обнаружить осколки разбитой ею вазы, но мраморный пол был чисто подметен, а дверь в соседнюю комнату, через щель которой княгиня наблюдала сегодняшнюю сцену, оказалась запертой.

— Что ты здесь делаешь?

Кларисса, перепугавшись, обернулась. Перед ней возникла Олимпия, тоже с подсвечником в руках. Ни смятения, ни расстроенности на лице не было и в помине — она выглядела, как всегда, спокойной и собранной, разве что лоб прорезали морщины то ли удивления, то ли недовольства.

— Я думала, ты захворала. Мне передали, что тебе нехорошо и что ты легла в постель. Что с тобой?

— Я… я не знаю, по-моему, что-то с желудком.

— Но ты же ничего не ела! Нет, тут дело в другом, меня не проведешь. — Покачав головой, Олимпия подошла ближе. — К чему тебе меня обманывать? Мы же столько знаем друг друга! Я понимаю, в чем причина.

Поставив подсвечник на стол, она вдруг взяла Клариссу за руку и поцеловала в лоб.

— Это из-за дурных известий в письме из Англии?

— Откуда ты знаешь? — спросила Кларисса, ей казалось, что рука Олимпии точно удав сжимает ее собственную, хотя в глазах кузины были сострадание и даже ласка.

— Вот, держи. — С этими словами донна Олимпия извлекла из рукава платья смятое письмо отца Клариссы. — Ты уж прости, что я прочла его. Я не нарочно, я даже не знала, что оно тебе, когда нашла его на полу у дверей. Ты не заметила, что потеряла его?

Олимпия смотрела на княгиню долгим, изучающим взглядом. Что он означал? Кларисса не смогла выдержать его и опустила глаза.

— Пожалуйста, прости меня, — из последних сил вымолвила она, высвобождая руку. — Наверное, я лучше пойду к себе.

13 мая 1649 года, в день Вознесения Господня, папа Иннокентий X, отслужив в присутствии кардиналов, представителей дворянства и зарубежных посланников праздничную мессу, зачитал, стоя перед замурованными воротами собора Святого Петра, буллу, в которой официально провозгласил следующий, 1650 год Священным годом. Однако не все из жителей огромного Рима имели повод для ликования. В то время как сотни и тысячи христиан со всего мира готовились к юбилейному торжеству, собираясь отправиться в Рим за отпущением грехов, Клариссу продолжало снедать тоскливое чувство неопределенности. Неужели кузина на самом деле совершила то, в чем обвинял ее тот монах? И если так, догадывается ли она, что Кларисса посвящена в страшную тайну?

Все лето Олимпия ни шаг не отпускала от себя Клариссу, посвящая ей столько времени, что даже Иннокентий иной раз бурчал, что, мол, невестка совсем забросила его. Словно вдруг вернулись далекие годы первого визита Клариссы в Рим: кузина была сама предупредительность, она постоянно справлялась о ее самочувствии, о том, какие мысли ее тревожат, стараясь угодить всем ее желаниям, — и все якобы ради душевного спокойствия Клариссы. Это еще можно было объяснить. Куда труднее было объяснить то, что донна Олимпия не позволяла Клариссе ни секунды побыть одной. За столом усаживала рядом с собой, составляла компанию при шитье и чтении; отныне кузина проторила дорогу даже в святая святых Клариссы — в ее обсерваторию, где с увлечением разглядывала звезды, хотя прежде отнюдь не питала повышенного интереса к астрономии. И так было не только в стенах палаццо; всякий раз, покидая дворец, Кларисса могла с уверенностью сказать, что с ней отправится и донна Олимпия, желавшая видеть каждый ее шаг, отмечать каждое сказанное ею слово.

Постепенно привычку кузины тенью следовать за ней княгиня стала воспринимать как некую скрытую угрозу. Но еще хуже было тогда, когда неотложные дела вдруг вынуждали Олимпию покидать Клариссу. Эти часы оборачивались для княгини самой настоящей мукой — за каждой дверью, за каждой шторой ей чудилась неведомая опасность. Нервы Клариссы были напряжены так, что она вздрагивала при малейшем шуме или шорохе, а стоило кому-нибудь обратиться к ней сзади с самым невинным вопросом, как несчастная буквально готова была умереть со страху.

Как ей хотелось, чтобы рядом был кто-то, кому она могла бы довериться! Никого… Лоренцо Бернини после своего знаменательного визита с изумрудом для Олимпии и цветком для княгини, казалось, забыл дорогу в палаццо, Франческо Борромини также избегал ее. Может, стыдился трагического инцидента с рабочим? Хорошо зная этого человека, Кларисса понимала, что он тяжко переживал свое деяние, пусть даже римляне и предпочитали о нем помалкивать. Или же он избегает ее из-за того, что она каким-то жестом или невзначай брошенной фразой задела его?

Все это так и оставалось для княгини загадкой. Она внушила себе, что работы в церкви Сан-Джованни съедают все его время. Из застольных бесед Кларисса регулярно узнавала о ходе перестройки епископальной церкви Латерана — уже в августе были завершены штукатурные работы, — однако в душе понимала, что отсутствие Борромини продиктовано иными причинами. Кларисса чувствовала себя одной-одинешенькой в целом свете, будто выпавший из гнезда птенец. Она не могла открыться даже своему исповеднику, регулярно навещавшему ее; монсеньор Спада был ближайшим доверенным лицом папы после Олимпии, и кто знает, что стало бы, если бы ее худшие подозрения подтвердились? Разве можно исключать, что и сам Иннокентий приложил руку к смерти брата?

Таким образом, Клариссе оставались созерцание ночного небосвода и молитвы. Жизнь ее протекала между обсерваторией и часовней палаццо, и эта жизнь была по душе княгине, ей стало казаться, что это и есть ее истинная жизнь, пусть даже она пуста и бессмысленна. И хотя княгиня готова была выносить ее годы и годы, тем не менее без сожаления в любой момент покончила бы с этим бессмысленным времяпрепровождением. Но не было рядом того, кому она смогла бы открыть очарование звездного неба, того, кому бы Бог определил ее в спутницы.

В пору ненастья, осеннего листопада случилось событие, на некоторое время отвлекшее внимание донны Олимпии от Клариссы. Другая Олимпия, красавица княгиня Россано, забеременела — ее основательно раздавшийся живот послужил неоспоримым доводом в пользу развенчания мифа о бесплодии молодого кардинала Памфили. Донна Олимпия была настолько разгневана этим актом явного предательства интересов семьи ее сыном, что заставила Иннокентия принять решение об изгнании Камильо и его наложницы из Рима, строго- настрого воспретив всем даже произносить имя кардинала в стенах палаццо Памфили. Однако когда во второе предрождественское воскресенье до нее дошла весть о появлении на свет здоровенького внука, Олимпия внезапно смирилась. Она выхлопотала для Камильо разрешение вернуться в Рим и расстаться с мантией. Более того, чтобы ее внучок впоследствии получил статус признанного и полноправного главы рода Памфили, Олимпия даже одобрила заключение брака, отпразднованное в четвертую предрождественскую неделю со столь неподобающей пышностью, что гости ломали себе голову над тем, каким же образом донне Олимпии удалось наскрести деньжонок на помпезное торжество.

Ответ не заставил себя ждать. Во всяком случае, Кларисса узнала его уже очень скоро.

— Жду не дождусь сюрприза, — с горящими от возбуждения глазами призналась ей Олимпия во второй половине дня 24 декабря. — Поскорее бы наступил вечер.

— Сюрприза? Какого? — не поняла Кларисса, стараясь придать интонации беззаботный оттенок. В последнее время главным ее занятием стало разыгрывать в обществе Олимпии непринужденность. — Что ты имеешь в виду?

— Сама, сама увидишь.

В канун Рождества Христова папа Иннокентий на портшезе во главе многолюдной процессии под пение паломников и верующих направился из Ватикана к епископальной церкви Латерана. После шестикратного удара колоколов пение смолкло. Иннокентий, покинув носилки, поднялся по ступеням к порталу церкви. С торжественно-серьезным лицом он пал на колени и посохом пастыря постучал в замурованные врата храма, домогаясь доступа в него. Одновременно шестеро кардиналов направились в шесть других главных римских храмов, чтобы от его имени провести подобный ритуал и там. Тотчас же после первого удара посохом каменщики стали выламывать каменную кладку, и вот понтифик вступил во владение величественной базиликой. Так был открыт год 1650-й — Священный год!

Последовавшую за этим полуночную мессу Кларисса просидела рядом с кузиной. Едва прелат успел прочесть из Евангелия от Луки и донести до верующих благую весть о прибытии Избавителя на землю, как к креслу в алтарной части, на котором восседала донна Олимпия, подошел один из каменщиков и отвесил церемонный поклон.

— Донна, как было велено, передаю вам это! — прошептал он, подавая ей покрытый пылью и перемазанный остатками засохшего раствора ларец.

Кларисса бросила на кузину непонимающий взгляд, но той было явно не до княгини. Позабыв обо всем на свете, Олимпия поспешно приняла ларец. Кларисса заметила, что он довольно тяжел, однако это не помешало кузине спокойно водрузить его к себе на колени и не расставаться с ним до самого завершения мессы. Вполуха слушая проповедника, донна Олимпия время от времени довольно поглядывала на ларец, ласково поглаживая крышку. Она выпустила его из рук лишь далеко за полночь, вернувшись в палаццо Памфили.

— Здесь хранились монеты в честь предыдущего Священного года, — пояснила донна Олимпия, захлебываясь от восторга. — Они были замурованы в Священные врата. Теперь я