звоном упал на линолеум.

«Тот самый совок, которым он меня тогда бил, – подумал Уолтер, впрочем, без особой злобы. – Я просто случайно задел клетку, и она упала на пол. Кто знал, что эти чёртовы животные так взбесятся».

– Не надо, – пролепетал Гарланд, не сводя глаз от чёрного дула, с любопытством уставившегося на него. – Пожалуйста…

На улице кто-то истерически закричал: «Выстрелы! Это были настоящие выстрелы, я вам говорю!». Времени оставалось мало. Уолтер вдавил курок кончиком пальца и не отпускал, пока последний патрон не вылетел и не вонзился в уже мёртвое тело. Отшвырнув прочь автомат, он присел у трупа и перевернул его на живот. Руки тотчас испачкались в крови до запястья; не впервой. Достав из кармана нож, он стал с силой водить по спине Гарланда сквозь рубашку (толстая фланелевая, она оказывала сильное сопротивление), выводя корявые цифры. Много времени это не заняло. На следующую процедуру требовалось гораздо больше времени. Иной бы не управился и за полчаса, но Уолтер недаром в своё время проедал стипендию в медицинском институте. Не прошло пяти минут, как он закончил действо, и сердце очередного грешника перекочевало в синий пластиковый пакет.

В дверь постучали. Уолтер запер её изнутри, когда заходил, так что знал, что в следующие пять минут сюда никто не войдёт. Но он всё равно заторопился. Скомкав пакет и запихнув себе в карман, он быстрыми шагами пошёл к чёрному выходу. У двери нажал на выключатель и задержался на секунду, любуясь тишиной и темнотой, которые накрыли магазин. Не тот прежний галдёж, который не прекращался ни на секунду. Совсем другое дело…

– Мистер Гарланд? С вами всё в порядке? Откройте дверь!

«Не откроет», – рассеянно подумал Уолтер и вышел из магазина. Лестница вела вниз; он стал неспешно спускаться, на ходу надевая вязаные чёрные перчатки. Так кровь никто не заметит; он сможет добраться до места своей работы. Старикан Альберт наверняка уже пришёл… Уолтер подумал – раз уж всё идёт так благосклонно, то почему бы заодно сегодня не извлечь пятое сердце. Пять из десяти – как раз середина ритуала… а там уже ничто не будет страшно.

Айлин спросила, и Генри ответил, что они находятся на третьем или четвёртом этаже. Получилось, что он соврал: после магазина Гарланда они спустились ещё по меньшей мере на пять этажей, но вьющаяся лента ступенек не думала заканчиваться. Она шла глубже и глубже, ближе к чёрной пустоте. Они оба поняли, но продолжали идти, пряча страх за показным безразличием.

Одно было хорошо: эта часть лестницы выглядела вполне обычной, без кровавых декораций. Зато повсюду начали медленно выглядывать следы затхлости и опустошённости. Перила покрыл желтоватый ковёр ржавчины. Сталь лестниц начала жалобно поскрипывать под их весом, пугая Айлин до смерти. На проволочном ограждении нет-нет да и встречались прорехи. Скопление слизняков на стене стало гуще: теперь они ползали не поодиночке, а целыми группами, взбираясь друг на друга. И срывались, соответственно, куда как чаще.

Была ещё одна перемена, не совсем приятная. Крики стали ближе. Охрипшие и давно не похожие на человеческие, они сотрясали ветхие стены «отеля». Некоторые иногда обессиленно смолкали; их место тут же занимали новые. Помоги… – взывали одни. Аа-а-ах! – дико перебивали другие. И-и-и-и! – детские голоски пронзительно ревели, заставляя холодеть сердце.

Долго так нельзя терпеть, подумал Генри. Он украдкой покосился на Айлин. Она продолжала идти, не глядя по сторонам; на слипшихся волосах и щеках коркой засохла кровь – память о красном дожде перед лавкой для животных. Под глазами повисли тяжёлые синие мешки. Бинты, обматывавшие гипс на руке, считай что развязались, обнажая серую каменистую массу, по которой шли микроскопические трещины. Но что встревожило Генри больше всего, так это едва заметные светло-алые полосы, которые прорезались выше щеки девушки. Он уверял себя, что на самом деле, конечно, ничего нет, ему просто кажется из-за крови на её лице… но глаза предательски возвращались, предоставляя новые неопровержимые доказательства.

Сам он чувствовал себя тоже не в шоколаде. Сильно раздражал зуд в местах, куда попала кровь. Рубашка отслужила свою службу; треснувшая по шву и изорванная не дай Бог, она скорее мешала идти – Генри носил её исключительно по инерции. Пару раз приходила в голову идея сорвать рубашку и щеголять в майке, но он оттягивал момент – почему-то ему казалось, что это будет признанием поражения. Но больше всего бед доставляла непомерно опухшая шея, которая просто отказывалась шевелиться, угрожая острой вспышкой боли: многочисленные страдания, выпавшие на её долю, не прошли даром. Приходилось держаться прямо, как кавалерист.

Скоро, скоро дойдём… Не останавливаться, идти вперёд… Голос рассудка не утешал, наоборот, раздражал слащавостью.

Седьмой по счёту этаж наконец одарил их дверью. Самой невзрачной, с матовым стеклом глазка по центру и замочной скважиной. Дверь была приоткрыта; изнутри доносилось то ли шипение, то ли шёпот. Заглянув внутрь, Генри не удивился, увидев прихожую, залитую оранжевым светом торшера на стене. На полу был устлан узорчатый ковёр. Ещё бы: такая привычная – если не сказать, классическая – дверь могла вести только в жилую квартиру.

Генри вступил в прихожую, подавив инстинктивный позыв громко спросить: «Есть здесь кто-нибудь?». Странный шум слышался отсюда лучше. Теперь Таунсенд понял, что это. Звук телевизора, не настроенного на волну и показывающего пустые черно-белые полосы.

Ш-ш-ш-ш…

Справа – гардероб, слева – ванная. Кажется, совмещена с туалетом. Генри ощутил ностальгический позыв в груди – настолько квартира напоминала его собственную. Только вот этот ужасный масляный свет… Тремя широкими шагами он дошёл до конца прихожей. Дальше была кухня.

Посреди кухни стоял стол, накрытый белой скатертью, заваленный грязной посудой: Генри знал, как накапливаются такие горы. В конце концов, он сам вёл холостяцкий образ жизни. Ближняя половина стола была старательно вычищена от напора тарелок и вилок. На освобождённом месте красовался белый сливочный торт, утыканный разноцветными свечками. Свечи ещё не сгорели до половины; тени радостно колыхались на скатерти. Рядом с тортом примостилась большая зелёная бутылка, горлышко которой было перетянуто розовой лентой. Генри без труда узнал золотистый ярлык: шампанское «Дон Периньон». Этот ярлык стал его проводником в мир спиртных напитков в четырнадцать лет. Да и как можно отказаться, если ты на вечеринке у лучшего друга, родителей нет в радиусе пяти миль, да ещё и друг уверяет, что шампанское – самое лучшее и самое дорогое в мире?

– Генри, ты это видишь? – спросила Айлин, во все глаза смотря на стол.

– Вижу, – подтвердил Генри и вдруг почувствовал, как рот наполняется слюной. Одним из немногих положительных качеств мира, в котором они находились, было то, что голода они не чувствовали… но, увидев аппетитные кремовые завихрения на макушке торта, он с трудом поборол в себе желание наброситься на еду и пихать в рот, вырывая нежную мякоть крупными кусками. Генри сжал пальцы в кулак и судорожно выдохнул, процеживая воздух сквозь зубы.

– Какая прелесть! – Айлин зачарованно шагнула к столу. Пламя на свечах игриво склонилось в сторону, как под лёгким дуновением ветра. Генри уже готов был покорно последовать за ней, сесть на гостеприимно расставленные стулья и начать вожделенную трапезу. Но, оказавшись позади девушки, увидел красные борозды, пересекающие её шею. Во рту тотчас пересохло; жор вылетел за один краткий миг, как воздух из лопнувшего шарика.

– Айлин, – он положил руку ей на плечо. – Я думаю, не стоит.

Она обернулась, в глазах были обида и раздражение: «Я хочу есть, как ты не понимаешь? Неужели после всего, что случилось, я не заслужила?». Но полосы, ярко расцветшие на разгорячённых щеках, окончательно укрепили Генри в его решении. Он не знал, чем грозит пиршество в покинутой квартире с шипящим телевизором в углу и сальным жёлтым светом, который заставлял чесаться