сил.Что ни выйду – шуршит полынь:«Он забыл тебя, он забыл».Прояснится. И в синей мглеиней выпишет на стекле:«Он забыл тебя, он забыл,словно нет тебя на земле».Вечный ковш взойдет, звездокрыл:«Он забыл тебя, он забыл».Шумный, дальний, надзвездный стан,где смеются и жгут костры,отнят ты, потому что данбыл легко и лишь до поры.Что ж! Пирующим в небесахдела нет до моей беды.Но поставлено мной в сенцахледяное ведро воды.И отрадно мне зачерпнутьиз него, проломивши лед, и отпить.И в лицо плеснуть.И припомнить, что все пройдет.1990
Свадебная фотография
Им досталось местечко в углу фотографии.Городские-то гости – те мигом настроились,а они, простота, все топтались да ахали,лишь в последний момент где-то сбоку пристроились.Так и вышли навеки – во всей своей серости,городским по плечо, что туземцы тунгусские.И лицом-то, лицом получились как неруси.Почему это так, уж они ли не русские!Ведь живой ты на свете: работаешь, маешься,а на фото – как пень заскорузлый осиновый.Чай, за всю свою жизнь раза два и снимаешься– лишь на свадьбах, и то: на своей да на сыновой.Гости спали еще, и не выпито горькое,но собрала мешки, потянулась на родинувпопыхах и в потемках по чуждому городувся родня жениха – мать и тетка Володины.И молчали они всю дорогу, уставшие,две родимых сестры, на двоих одно дитятковозрастившие и, как могли, воспитавшие:не пропал в городах и женился, глядите-ко!А они горожанам глаза не мозолилии не станут мозолить, как нонече водится.Лишь бы имечко внуку придумать позволили,где уж нянчить! Об этом мечтать не приходится.Может, в гости приедут? Живи, коль поглянется!Пусть когда-то потом, ну понятно, не сразу ведь...Хорошо хоть, что фото со свадьбы останется:будут внуку колхозных-то бабок показывать!Ну а дома бутылку они распечатали,за Володюшку выпили, песня запелася:«Во чужи-то меня, во чужи люди сватали,во чужи люди сватали, я отвертелася».1991* * * Отважный воитель с подругой проститсяи до свету выйдет в походтуда, где бессмертная дивная птицав закованной клетке живет.За ширью полей, за крутыми хребтами,у злых иноверцев в пленуее оплели золотыми прутамии в башне содержат одну.Туда не доносятся стон лихолетьяи уличных толп нищета,но с вещим бесстрастьем однажды в столетьеона отворяет уста.И свод оглашается криком гортанным,пророчащим смерть и беду,и падают с бархатных стен ятаганы,и конь обрывает узду.Огни постовые горят у острога,во мраке не спят сторожа.Ты молод, воитель. Тебе и дорога,покуда решимость свежа.Вернешься с добычей к родному привалу,прославишь отеческий стан.Но катится следом, подобная валу,кровавая месть басурман.И пепел покроет родные пределы,и очи ослепнут от слез.Глянь, доблестный витязь, чего ты наделал,кого из чужбины привез! Ни пламя, ни ужасы сечи священнойна птицу не бросят следа.И клетку разбили! Но, верная плену,она не летит никуда.Не внемля словам и проклятиям бранным,ненужные крылья сложив,она светозарным царит истуканомдля тех, кто останется жив.1991
* * *
В полночь, когда разольется рекаи половодье подступит к избе,ты не накинешь дверного крюка,зная: никто не приедет к тебе.Плен не пугает. Свобода страшнабедной душе, и кого в том винить,если ей тайная ноша дана,чтобы упрятать и долго хранить.Так вот с годами ни рук и ни ногстало не надо. Отсохли они.Короб чуланный, забытый клубок,будь кем угодно, но тайну храни! Это, сказали тебе, до времен.Но безвозвратное время прошло.Шепот ли, плач ли бесплотен, как сон:«Девки гуляют – и мне весело».1991
* * *
В тихом омуте я живу.В тихом омуте – тишина.Человек наклонит траву,глянет в омут – не видно дна.Молча сядет на бережокв запылившихся сапогахи не моет в воде сапог,суеверный чувствуя страх.Он родился и вырос здесь,и лесной у него закон:во чужую душу не лезьи свою храни испокон.Оттого между мной и им,словно с неба упавший щит,лист осиновый, недвижим,всякий раз на воде лежит.1991
* * *
И уже отворилась дорога туда,где не встретят ни путник, ни табор, ни скит,где заменой всему, расцветя навсегда,неподвижное летнее утро стоит.Как поют эти птицы! Дана почемунам на крайний лишь случай сия благодать?Где ты, глухонемой, утопивший Муму —сладко ж было тебе по заре убегать! Все убито, и не о чем плакать уже,и отнято остатнее слово твое.Но зияет великая рана в душе,и бесшумно свобода заходит в нее.1991
* * *
Ветви черемухи белой у самой воды.О неподступная в царственном сне глухомань!Если проездом на миг открываешься ты —скройся, отстань и усталое сердце не рань.Что тебе сердце чужое? Ты жизнью своейс верхом полна, ты насыщена влагой глубин,переплетеньем, тяжелым движеньем ветвей —и безразлична к тому, кто тебя возлюбил.Что же еще тебе надо? Прощай и пусти!Ты завладела свободой, и ты не отдашь ее нам.Но в ликованье жестоком не ставь на путибелокипящих садов по пустым деревням.Не возникай вдалеке на обрыве крутом,не выпускай соловья в полуночную тишь!Ты, неприступная крепость, вовеки незапертый дом,как я мечтала, что ты и меня приютишь! 1991
* * *
Ночью, бывает, проснешься, поднимешься с нар,с койки ль больничной – и смотришь зачем-то в окно.Много ль осветит убогий дворовый фонарь? Улицу, угол соседнего дома – а дальше темно.От веку ты милосерден, казенный ночлег,ставя фонарь под окном наподобье слуги.Есть утешенье, покуда не спит человек:улица, угол соседнего дома – а дальше ни зги.Ведь человеку на что-нибудь нужно смотреть:дерево, угол... А там – помогай ему Богсквозь вековечную темень, не глядя, узретьбелое поле, овраг и заснеженный бор.Оцепенелая пустошь! Ты цельным, единым пластомнаглухо спишь, и
