делаю, все, что здесь происходит сейчас, — какое-то безумие. Которое можно понять и оправдать, только учитывая, что это — безумие обреченных.

— «Безумие обреченных»… Божественно сказано.

— Это ваше любимое словцо: «божественно»… — Андрей почувствовал, что она улыбнулась. И тоже попытался улыбнуться. — До сих пор не пойму, почему вначале оно так раздражало меня.

— Школьная привычка. Такие словечки вы, учителя, обычно называете «словами-паразитами».

— Точно! — по-детски обрадовалась этому уточнению Клавдия. — Но однажды я услышала, что между собой бойцы называют вас «божественным капитаном». Божественный Капитан! Вы знаете, что вас так называют?

— Приходилось слышать. Впрочем, называют по-разному, в зависимости от ситуации и настроения.

— И эта кличка появилась давно, еще до вашего появления в Каменоречье?

— Раньше — нет. С этой кличкой постарался здешний гарнизон.

— Так вот, с того дня, когда я услышала это — Божественный Капитан, само ваше словцо приобрело совершенно иной смысл, иное звучание.

— Божественно, — вновь улыбнулся Андрей.

— С тех пор я тоже называю вас только так: «божественный капитан». Мысленно, конечно.

Слушая ее, Андрей чувствовал себя совершенно обескураженным. Он не ожидал и не мог ожидать подобного объяснения. Оно не то чтобы потрясло, но, во всяком случае, приятно взволновало его.

Беркут ощутил близость губ женщины. И поцелуй, в котором они слились, тоже был поцелуем людей, понимавших, что сами они обречены точно так же, как обречена на гибель их непонятно когда зародившаяся в этом агонизирующем аду любовь.

— Неужели мы погибнем здесь, Андрей? — томно прошептала она.

— Не должны.

— Вы не чувствуете себя обреченным?

— А кто сказал, что мы обреченные? Мы — как все солдаты: сражаемся и надеемся. И вообще терпеть не могу этого слова: «обреченные». О солдатах так не говорят. Но все равно вы правы: это безумство…

— Что именно?

— То, что происходит сейчас с нами…

Голоса и лязг гусениц по ту сторону поднебесья затихли. Из штольни тоже не доносилось больше ни голосов, ни выстрелов. Приумолкли, зная об их свидании за каменным простенком, и раненые. Маленькая каменная пещера как бы отделяла Андрея и Клавдию от обоих враждующих лагерей, превратившись в своеобразное нейтральное убежище, в котором можно было хоть на несколько минут укрыться от всего того страшного и необратимого, что происходило сейчас на израненной, как никогда щедро усеянной телами погребенных и непогребенных земле.

— Фельдфебель! — вдруг донеслось из того, наземного мира. — Уберет кто-нибудь в конце концов это растерзанное тело?

— Это разворотило гранатой унтер-офицера из первой роты.

— Меня не интересует, кого здесь разворотило! Приказываю: немедленно убрать!

— Но, господин обер-лейтенант, это могут сделать только санитары.

— Миша, слышь, Михаил?! Как думаешь, есть хоть какая-то надежда вырваться отсюда? — сразу же послышалось уже из мира подземного.

— Черта с два. Наши попрут не раньше чем через месяц, когда основательно закоченеют в своих окопах. А у нас тут ни харчей, ни патронов. Не говоря уже о бинтах-йодах.

— Тогда, может, действительно старшина Бодров поступил мудро?

— А хотя бы и мудро. Торопиться вслед за ним все равно не стоит. Подождем-потерпим. Что нам терять?

— Обидно, что немцы поверху, по нас, по живых ходят. Словно мы уже в могиле.

— Пусть потопчутся. Если все так пойдет, дня через три я маленько оклемаю. Вот тогда многим из них тоже придется полежать.

Голоса. Выстрелы. Вновь голоса. Далекие, угрожающе чужие.

— Может, нам и не суждено… — вновь заговорила Клавдия, избавляясь от магии чужих голосов. — Не знаю… Но ведь наши чувства… Пока мы живы, никто не сможет лишить нас этих чувств.

Андрея поразило, что о чувствах Клавдия говорила так, словно они давным-давно признались в них друг другу. Словно их встреча была долгожданной, а слова, которые она произносит, томились в их душах и витали в соединявшем их чувственном, любовном эфире. А ведь ему казалось, что, увлеченная своим майором, учительница не обращает на него никакого внимания. Если, конечно, не принимать в расчет некие намеки на легкий флирт.

«Но ведь она… — учительница», — вспомнилось Андрею. И в нем явственно взыграл укорененный в душе каждого мальчишки, каждого ученика «страх вежливости» перед всякой — молодой ли, в почтенном возрасте — учительницей.

А еще он вспомнил, с каким брезгливым пренебрежением говорила о ней, о «фрицовской учихе», Калина Войтич, — с пренебрежением, и в то же время—с ревностью. А ведь и в самом деле странная вещь: горстка людей оказалась между двумя фронтами, на грани гибели, но даже эта ситуация почти ничего не изменила в их поведении — влюбляются, ненавидят, и даже ревнуют…

Кстати, где сейчас Калина? Черт возьми, действительно, где она? В последний раз он видел Войтич вчера утром, когда, устроившись на том самом перевале, на котором давала свой первый бой в роли снайпера, она помогала «привратному заслону» выбивать из-за валунов залегших немцев, попытавшихся было расчистить от камней подъезд к Каменоречью. Причем на рассвете они пытались сделать это под обстрелом заслона, рассчитывая на огневое прикрытие своих.

— Здесь без вас справятся, — проворчал Беркут, залегая рядом с ней на заледенелую снежную корку скального грунта.

— Ни хрена они тут не справятся, — огрызнулась Калина, — я вон уже четверых упокоила, остальных заставился снег под собой жрать и пятиться.

Они с минуту пролежали молча, под перекрестным огнем из нескольких автоматов, понимая, что немцы обнаружили снайпера и теперь пытаются убрать его.

— Я не хочу, чтобы вы пали в одной из таких перестрелок, Войтич. Вам лучше отсидеться в подземелье.

— Какого ты черта нудишь, капитан? — незло упрекнула его девушка. — Ты ведь сам зачислил меня в состав гарнизона, так какого дьявола бубнишь под руку, с прицела сбиваешь?

— Я приказываю вам отойти в катакомбы и вступать в бой только тогда, когда немцы сунутся туда, огнем из щелей.

— Ты бы лучше патроны для карабина моего поспрашивал-поискал, приказчик, а то ведь не больше десятка осталось. С автомата — не та стрельба. Винтовка тоже тяжеловата, разве что обрез сделать.

И Беркут даже не заметил, когда и каким образом она подловила на мушку кого-то из немцев; услышал только крик раненого и доносившиеся из вражеского стана проклятия. Так и не сумев отправить ее в тыл, Беркут вынужден был уйти, поскольку его звали к рации, к тому же вместе с Мальчевским, Ищуком и Кремневым он выполнял теперь роль командира последнего гарнизонного резерва, который приходил на помощь тому или иному заслону. Когда же через полчаса он вместе с Мальчевским вновь наведался на перевал, Войтич там уже не было. Но и немцы ушли за дальние валуны, оставив попытку очистить дорогу у въезда на плато.

…Однако самой Клавдии страхи его были неведомы. Руки ее то сплетались у него за спиной и влекли на устланную лунной дорожкой каменную полку, то вдруг взрывались нежностью, с манящей таинственностью блуждая в его волосах. А губы — нежные, горящие — уже едва-едва касались его губ и становились все более и более доступными и даже укоризненно-требовательными: дотянись, ощути, не упусти…

«Господи, но ведь учительница же! Уж кого-кого, а учительницу никогда в жизни целовать тебе не приходилось…»