— Но здесь не лагерь. А учительница Зоренчак, эта женщина, мужественно спасавшая жизнь майору, не зэк. Ты вообще-то нормальный человек? Осталось в тебе хоть что-нибудь от человеческого, от женского, в конце концов?

— Ну, «женским» ты меня не кори, — резко отреагировала Войтич. — Об этом ты лучше своего лейтенанта спроси.

— Какого еще лейтенанта? Какого лейтенанта, я спрашиваю?!

— Того, Глодова, или как там его. Он как раз по этой части…

— Глодов?! Почему ты назвала Глодова? Ты спала с ним? Впрочем, знаешь… Меня это не касается. Это ваши личные дела, Войтич. Вы покушались на жизнь учительницы и должны отвечать за это перед судом.

— Да ладно тебе: «перед судом»!… Перед каким еще судом? Нас всех уже давно приговорили. Причем к «вышке». Всех без исключения.

— Вот вы где, апостолы тайной встречи! — появился на ступеньках Мальчевский. — И что говорит эта гидра мирового терроризма? — кивнул он в сторону Калины.

— Заткнись, жмот бердичевский, — парировала та. — Послушай, капитан, не знаю, каким таким судом ты собираешься меня судить. Но стерву эту, немецкую, убери отсюда. Я понимаю, она тебе в хате

Брылы дает уроки немецкого. Но это ваше дело. А только я тебя предупредила: убери ее с моих глаз. Я этих стервух-грамотух на дух не переношу. Еще с лагеря. А твоя Клавка очень напоминает мне кое-кого из них.

— Значит, убрать? — вдруг совершенно успокоенным, мирным голосом вопросил Беркут. — Что, не по нутру? Оскорбила, обидела?

— Да это она так соперниц не терпит, аспида новгородская! — съязвил Мальчевский. — Не хватайся за свою пукалку, я пальну раньше.

— Ну и куда мне девать ее, сама подумай, — Андрей вдруг понял, что отношения между этими двумя женщинами дошли до той стадии нетерпимости, когда сосуществовать они действительно не могут. — Мы окружены. И она вынуждена разделить нашу участь. Вынуждена — вот в чем дело.

— Не знаю, что она там с тобой делит: участь ли, постель. Но только говорю: все это не из ревности. Из ревности я бы так не стала.

И Беркут поверил ей: из ревности Войтич так не стала бы. Здесь действительно замешано нечто сугубо лагерное, почти патологическое… И только потому, что он понял: «это лагерно-патологическое», Андрей положил левую руку на ее правое плечо, отжал локтем подбородок, прижав при этом затылок Калины к стойке нар, и, просверливая стволом пистолета ей щеку, медленно, с убийственной жестокостью проговорил:

— Вот что, Войтич, ты мой характер уже немножко знаешь. И знаешь, что с начала войны я партизанил. А у нас там были свои законы, свой суд и своя высшая мера наказания — сук и веревка. Так вот, запомни, если с Клавдией Виленовной Зоренчак, с медсестрой гарнизона рядовой Зоренчак, что-либо случится, даже если она случайно подвернет себе ногу, не говоря уже о шальной пуле, которая может настичь ее где-то в окрестностях каменоломен или в штольне, я вздерну тебя на пушечном стволе танка. Того, что за домом твоего деда. Вздерну при всех, на виду у немцев. Как агента гестапо, подосланного сюда с целью убийства бойцов гарнизона. Я доходчиво объяснил тебе, гнида лагерная? Такой язык тебе понятен?

— Такой — да, — прохрипела Калина, пытаясь освободить свое горло от его локтя. — Да понятен- понятен! Отпусти…

— Сержант, ты свидетель. Акт о казни составим вместе. Что-что, а документы должны быть в порядке. Честь имею кланяться, фройлейн. Извините за причиненные вам неудобства.

Выйдя из подземелья, Беркут остановился на крыльце и подставил лицо слабым, едва пробивавшимся сквозь пелену небесной серости лучам солнца. На душе у него было гадко и от поступка Войтич, и от своего собственного. Но что поделаешь, война, сама по себе непредсказуемая, время от времени подбрасывала и такие вот непредсказуемые, трудно поддающиеся нормальному человеческому осмыслению ситуации. Иногда он, конечно, действовал в них не лучшим образом, однако твердо усвоил: если человек отказывается поступать согласно законам человеческого сосуществования, с ним нужно говорить только тем языком, на котором стремится говорить он сам и который оказывается единственно приемлемым и доступным.

— А ведь, кажется, наши летят, — прервал поток его мыслей Мальчевский.

— Похоже, что уже летят.

В последнее время младший сержант старался почти неотступно следовать за Беркутом, присвоив себе обязанности то ли адъютанта, то ли посыльного или телохранителя. Во всяком случае, капитан несколько раз замечал, что во время боя Мальчевский пытался если не в открытую заслонять его телом, то по крайней мере поддерживать огнем, оказываясь повсюду, где появлялся он. При этом сержант не мог догадываться, что напоминает капитану другого сержанта, артиллериста из дота «Беркут» Крамарчука. И если капитан и не отсылал от себя Мальчевского, то лишь потому, что тот в какой-то степени заменял ему давнего фронтового друга.

— Нет, не наши, не фанерники. Фрицы, архангелы замогильные. Да и то стороной прошли.

— Товарищ капитан! — выскочил из штольни радист. — Из штаба передали: идут штурмовики. Просят указать ракетами позиции противника.

— Понял. Мальчевский, вот ракетница. Мигом к валу. Радист, срочно передать: немцы в долине, между плато и шоссе. Недавно мы отбили их атаку, но противник готовится к новой.

— Неужели действительно прилетят, ключники царя Иеремии?! — крикнул Мальчевский, вскарабкиваясь на склон возвышенности. — Сейчас сообщу этим саксонским разгильдяям, чтобы накрывали стол, гости поспешают.

Не успел радист скрыться в штольне, как через головы капитана и Мальчевского с противным воем пронесся снаряд, а еще через секунду-другую где-то там, за вторым валом, где держали оборону оба лейтенанта, послышался взрыв снаряда. Это был сигнал. Последующие десять минут дальнобойная артиллерия старательно вспахивала всю долину и окраины плато по всем тем старым ориентирам, которые Беркут передал в штаб еще позавчера.

Устремившись вслед за Мальчевским, капитан видел работу артиллеристов уже собственными глазами. Но при этом очень не хотел, чтобы артиллерия оказалась заменой штурмовикам. И был рад, когда с той стороны реки все явственнее начал надвигаться гул авиационных моторов.

«Пусть даже они не причинят особого урона немцам, думал Беркут, — главное, чтобы враг убедился: гарнизон имеет связь со своими, и в любую минуту может получить поддержку». Хотя прекрасно понимал, что это лишь заставит увлекшееся наступлением немецкое командование наконец серьезно заняться плато, перестав делать вид, будто речь идет о нескольких десятках несдавшихся, растерянных окруженцев. А именно так оно до сих пор и воспринимал гарнизон Каменоречья.

Перебегая от кустарника к кустарнику, группа Беркута наконец приблизилась к первому ярусу склона, за гребнем которого кончались окаймленные ивами плавни и начиналась поросшая кустарником равнина. Однако до самого гребня оставалось еще метров двадцать довольно крутого ската, преодолеть который можно было только ползком.

Взобравшись на усеянную замерзшими комьями глины и присыпанную снегом полку, подрезающую гребень, Беркут и Мальчевский прижались к стенке обрыва и прислушались. Голоса зарождались справа. Похоже, что немцев было двое и засели они в овраге, пропахавшем склон вплоть до плавней.

Еще через несколько минут они услышали приглушенную перебранку двух солдат, долетавшую откуда-то из-за холма, видневшегося на фоне сероватого лунного сияния метрах в двадцати левее их укрытия. Днем, осматривая эти места в бинокль, Андрей установил, что сплошной линии обороны здесь нет. Впрочем, ее и не могло быть, ведь передовая все еще по ту сторону реки. Однако, помня о гарнизоне