иноземное платье. Когда они подходили к столику, чтобы протереть пролитое вино, Маршавин, не стыдясь, заглядывал в разрез платья. И судя по тому, что отображалось на его лице, можно было считать, что увиденное доставляло ему немалое удовольствие. Заказали по стакану вина. Выпили. Пожелали еще.

В сей раз к ним подошла старшая из дочерей, весьма сносно говорившая по-русски. Одарив подьячего улыбкой, она усердно принялась натирать стол мягкой ветошью.

– Хороша, красотуля! – слегка хлопнул он девушку пониже спины.

– Майн гот! – слегка отстранилась девица.

– Ты нам еще вина принеси. Больно оно у вас хорошее, – распорядился Маршавин, бросив в пустой стакан гривенник. – Ты не скучаешь, хозяюшка?

– Скучать не дают.

– А то бы я тебя утешил. А хороша девка! – восторженно протянул Назар Маршавин, проводив ее долгим взглядом. – Вот такую бы помять! – Неожиданно взгляд его сделался трезвым, будто бы и не было трех ковшей проглоченной браги. – А только государыня посдобнее будет.

– Может, и будет. Но мне оного не ведомо, – попытался отшутиться Степан Глебов.

– Кхм… Может быть. Ладно, пойду я, что-то вино в горло не идет. А у меня тут еще одно дельце имеется. – Повернувшись к хозяину, он громко проговорил: – Ганс, дочки у тебя красивые.

Добродушный Ганс расплылся в довольной улыбке:

– Да, да!

– Ты вот что, Ганс, – серьезно заметил подьячий, направляясь к двери. – Подавал бы в следующий раз их вместе с вином… на закуску!

Старый Ганс непонимающе хлопал глазами, пытаясь разобраться в замысловатом русском юморе. Но на всякий случай из уважения к важным гостям закивал головой:

– Да, да!

Хлопнув дверью, Маршавин ушел, и на улице еще некоторое время раздавался его удалой смех.

Отодвинув стакан с вином, окольничий взглянул в окно. Подьячий, смешно переваливаясь, брел по разбитой дождем дороге, аккуратно обходя многочисленные лужи. Вот он остановился, осмотрелся по сторонам и свернул в сторону Преображенского приказа.

Внутри у Глебова неприятно заныло. Нахлобучив шапку, Степан вышел следом.

– А вино? – крикнула вдогонку Гретхен.

– Как-нибудь в следующий раз, – пообещал Степан и затопал к дому.

«Интересно, где сейчас государыня? – от приятных дум сердце у окольничего малость оттаяло. – Эх, лебедушка!»

Уставив тяжелый взор в стол, Федор Ромодановский терпеливо выслушивал Маршавина. Взгляд у него был тяжелым – таким только гвозди заколачивать. Может, потому смотрел он на собеседника нечасто, понимая, какое для него это может быть испытание.

– Так ты уверен, что он был у государыни? – спросил сурово Ромодановский, посмотрев на подьячего.

Ни подняться, ни повернуться. Будто бы иглой пришили, как букашку никчемную. Маршавин попытался выглядеть независимо, но рот скривило, будто от лихоманки какой.

– Уверен, боярин. Он только поутру вышел, сам видел… А потом еще на следующий день приходил. Его стрельцы видели, когда он через монастырскую ограду перелезал. Хотели скрутить, как вора, так я не разрешил.

– А государыня чего?

– А Евдокия Федоровна дверцу оставила незапертой… Видно, ждала его на второй день. Вот он и заявился. Так чего же государю-то отписать?

– Отпиши как есть, – сурово заметил князь Ромодановский. – Чего же нам лукавить? А ну давай, бери перо, – приказал он.

И когда подьячий сел за стол, разгладив усы, заговорил:

– «Господину бомбардиру Петру Алексеевичу от генералиссимуса Федора Ромодановского. За государством нашим смотрю в оба ока. Выявляю смуту по слову и делу государеву. Неделю назад кнутами был запорот иеромонах, сказавший о том, что государыня бледна и выглядит плохо…» Написал? – сурово спросил князь.

Гусиное перо бойко бегало по бумаге.

– Написал, батюшка, – вскинул голову подьячий.

– «Вчера на дыбе был допрошен купец Масленщиков, говоривший на базаре о том, что нынешний царь Петр будто бы и не царь нам вовсе, а прижит государыней от заезжего аглицкого графа».

От усердия Маршавин надувал щеки, высовывал язык, но буквы выглядели неровными, разбегались по сторонам, как если бы отплясывали гопака.

– Угу! – прогудел подьячий.

– Ты бы водки-то выпил, – расчувствовался Федор Юрьевич, – а то совсем трясучка одолела.

Отложив перо, Маршавин налил из бутыли полный стакан зелья и выпил его в три больших глотка.

Помутневший взгляд сфокусировался, выражение лица приобрело должную значимость.

– Хороша, мерзавка! Так что там далее, князь?

Обмакнув перо в чернильницу, подьячий в ожидании замер. Ромодановский не торопился. Сунув руку за кафтан, почесал живот, икнул сладенько и продолжал все тем же простуженным голосом:

– «Третьего дня запороли бабу… Будто бы она видела, как у государыни во время моленья торчали из затылка рога. Дел хватает… Служим государству и отечеству нашему как можем».

Маршавин писал резво. Буквы теперь получались не в пример ровнее. Одна беда, что с кончика пера срывались крупные капли, и он то и дело слизывал их с бумаги.

– А теперь о главном… «Бомбардир Михайлов, ты наказал нашему величеству присматривать за государыней, что мы и делаем. На прошлой неделе матушка отправилась по святым местам, взяв с собой две дюжины мамок. Сопровождал Евдокию Федоровну полк стрельцов. Первую остановку государыня сделала в Богоявленском монастыре, где пробыла пять дней. На второй день пребывания государыни в монастыре к ней аспидом-искусителем в келью проник окольничий Степка Глебов, большой охотник до венериных утех. Ушел от государыни засветло, когда именно, сказать не можем. В следующую ноченьку Степка Глебов потопал проторенной дорожкой. Вором мерзким скребся к государыне в келью…» Записал?

– Пишу, Федор Юрьевич, – охотно отозвался подьячий.

– «…Бомбардир Степан Глебов глаголит, что греха между ним и государей не случалось. Будто бы она чиста, как Божья матерь. А только рожи при этом гнусные строит и улыбается шире ушей». Было так? – строго спросил князь.

– Все в точности, батюшка, так и было, – охотно закивал Маршавин. – Я его брагой-то потчеваю да все про государыню спрашиваю, хороша ли, мол, она? Каково с ней Петру Алексеевичу? А он рожу в братину уставит и только смешки строит.

– Хорошо. Напиши: «Кесарь Федор Юрьевич Ромодановский…» Дай подпишу.

Маршавин пододвинул грамоту. Всмотревшись в текст, Федор Юрьевич размашисто расписался.

– Ты вот что, сургуча-то не жалей. Залепи столько, сколько потребуется. Дорога-то не близкая. Где у нас сейчас государь?

– Кажись, к Саксонии направляется, – неуверенно отозвался Маршавин.

– Оно и к лучшему.

Ноттингемский дворец в поселке Кенсингтон Вильгельм III купил сразу после того, как был призван на английский престол в ходе государственного переворота. Прежде в нем проживала принцесса Уэльская с двумя сыновьями. Нуждаясь в деньгах, принцесса уступила дворец Вильгельму за 18 тысяч фунтов.

Король Вильгельм въехал туда после недолгих работ, в результате которых дворец получил должный облик, необходимый для королевского статуса.