железо, в Белокаменную стали доставлять первых бунтовщиков.

Им рвали ноздри, подрезали языки, жгли пятки и клеймили лбы, и стрельцы, не выдерживая пыток, оговаривали товарищей, винили царевну Софью.

Дважды князь Ромодановский посылал солдат к Софье Алексеевне, но всякий раз спешно вдогонку отправлял посыльного с требованием возвращаться назад.

Вот возвернется из чужбины хозяин земли русской, тогда и переговорит с сестрицей.

Несколько дней опальных стрельцов держали без пищи, а потом, сжалившись, Федор Юрьевич разрешил собирать им милостыню в базарный день.

Громыхая цепями, волоча пудовые кандалы, нагоняя страх на всех, кто их зрел, стрельцы прошли сквозь торговые лавки, слезно прося подаяние. В их облике уже ничего не осталось от прежних лихих молодцев, посмевших перечить самому великому государю. Прежнее удальство они разменяли на лохмотья да на кровоточащие раны. Но даже принимая от сердобольных сограждан краюху хлеба, спины не гнули, благодарили скупо, как если бы получали должное.

Весь следующий день стрельцы прожили сытно и во хмелю. В какой-то момент им даже показалось, что опала рассеялась, и в усталые души проник лучик надежды, но еще через сутки дверь казематов распахнулась и расхристанный Матвей, шутовски поклонившись арестантам, произнес:

– Пожалте, господа стрельцы, виселицы готовы! Да и народ уже собрался, ждут вас!

Умирать на миру даже как-то и не боязно. Обнявшись, они попросили прощения у товарищей за невольные обиды и рядком потянулись к выходу.

Через три часа глашатай зачитал приговор, и четыре дюжины стрельцов были повешены на Красной площади.

Не часто Степану Глебову приходилось взирать на царя столь близко. Их разделял всего-то небольшой квадратный стол, на котором лежала небрежно нарезанная колбаса и куски хлеба. Стол был покрыт грязными пятнами, следами пролитого пива.

– Алексашка! – неожиданно позвал царь.

Из угла каморки раздавался размеренный храп, – просыпаться Меншиков и не думал. Резко поднявшись, Петр Алексеевич растолкал его сапогами.

– Неужто не слышишь? Государь тебя кличет!

– Виноват! – вскочил на ноги Меншиков. – Что-то дрема одолела.

– Убери со стола!

– Сейчас, мигом, – перепуганный Меншиков принялся усиленно натирать поверхность стола тряпкой. – Лучше прежнего будет, – смахнул он остатки пищи в корзину.

Указательным пальцем государь провел по поверхности стола. Вновь брезгливо поморщился.

– Поди сюды, башка твоя бесталанная, – подозвал царь Меншикова вновь, а когда тот приблизился, старательно вытер ладони о его кафтан. – Еще раз оставишь грязь, так повелю сожрать все ошметки!

Можно было не сомневаться, что так оно и случится. Невинная шалость в духе Петра Алексеевича.

Уже через минуту откуда-то взялась белоснежная скатерть, торжественно укрывшая стол. Царь Петр сел на стул, сложив крупные руки перед собой.

Трудно было поверить, что государь проспал два часа. Выглядел Петр Алексеевич необыкновенно свежо, как будто бы не было полведра выпитой водки и бессонной ночи, проведенной на ногах.

Уже неделю продолжался нешуточный пир по случаю прибытия посольства на новое место, сводивший с ума жителей провинциального городишки. Под самое утро помазанник божий вернулся к себе в каморку, беззастенчиво растолкал спящего Меншикова, заставил его расправить постель и, скинув с себя одежду, плюхнулся на перину. Проспал Петр ровно два часа, однако этого ему хватило, чтобы полностью восстановить силы. Проснувшись рано поутру, самодержец набросил на плечи коротенький халат, сделал какие-то указания секретарю, едва продравшему глаза, и, наскоро перекусив, отправился на верфи.

В течение дня он успел побывать всюду, заводя попутно многочисленные знакомства. Английские матросы, оказавшиеся в городе, уже принимали его за своего, называли Питером и приглашали за свой стол выпить пунша. Рабочие на верфи звали его помочь в укладке бревен, а дородные морячки, оставшиеся без мужниного присмотра, зазывали скоротать ночь.

В любом месте, где бы ни находился государь, он мгновенно обрастал приятелями и знакомыми, с которыми всегда держался по-простому, как это было принято в Немецкой слободе. Многие отказывались верить, что целый вечер выпивали пиво в компании русского царя. Только когда дворяне, наконец, отыскивали Петра в очередной захудалой таверне и яростно клали поклоны у самых дверей, последние сомнения рассеивались.

Его день был насыщен до предела. Окружение, обессилив, уже валилось с ног, а царь Петр вдруг выдумывал новую затею – посетить, к примеру, ткацкую фабрику, изготавливавшую парусину для фрегатов.

Успокаивался Петр Алексеевич только за полночь где-нибудь в таверне, в кругу вновь обретенных друзей. Поспав всего два часа, начинал жить с прежней интенсивностью.

От выпитого у Степана Глебова раскалывалась голова. Внимательно всматриваясь в лицо государя, он пытался отыскать в его внешности признаки нездоровья, однако ничего не находил. Хлебнув с похмелья ковш рассола, Петр выглядел на удивление бодро.

– Голова болит? – участливо поинтересовался государь.

– Только самую малость, Петр Алексеевич, – страдальчески поморщился Степан, пытаясь понять, отчего это вдруг царь сменил гнев на милость.

– Это с непривычки, – заключил Петр. – Тут, брат, закалку надо иметь. Ничего, со мной попьешь с недельку, тогда все в порядке будет.

Меншиков уже вернулся и, разложив в углу комнаты покрывало, тихонько посапывал.

– А ну-ка иди отсюда! Нашел где спать!

Меншиков вскочил и немедленно удалился.

– Добр я, Степан, вот все и пользуются моей добротой, все кому не лень. Не исключая и саму царевну.

При последних словах взгляд Петра как-то посуровел. Степан невольно сглотнул слюну: «Неужели знает?» Но уже в следующую секунду Петр Алексеевич продолжал тем же безмятежным голосом:

– А отказать я не могу. Для всех как отец родной! Одному гривенник на опохмелку надо. Даю. Другого гвардейцы побили, и опять ко мне, защиту просить. Третий жениться хочет, а девка его не любит. И здесь без меня не обойтись, сватом зовут. Так что получается, что без Петра никак нельзя. Если помру, так царство мое развалится, – испытующе посмотрел государь на Степана.

Окольничий, вжавшись в стул, не смел дышать, не зная, как воспринимать откровения Петра Алексеевича. Не то это знак монаршьего расположения, не то предвестие скорой опалы. Покосился Степан на дубину, бесхозно приставленную к столу. Такое впечатление, что царь о ней позабыл. Но в действительности это не так. Петр Алексеевич вспоминал о своем орудии наказания всегда, когда сталкивался с нерадивостью.

Пока не бьет, и то славно!

Переборов страх, Степан заговорил, стараясь придать своему голосу как можно большую боевитость.

– Как же мы без тебя, государь? Рассыплется все! Чего же нас сиротами делать!

– Дай я тебя расцелую, – восторженно воскликнул Петр, стиснув голову окольничего ладонями, и смачно поцеловал его в лоб. – Вот на таких мужах, Степан, как ты, и держится наше отечество.

Степан хотел было утереть рукавом лоб – губы у государя оказались слюнявыми, – но вовремя остановился. Расслабляться тоже не следовало – Глебов знал немало примеров, когда от любви государь переходил к необузданному бешенству, ломая о хребты нерадивых слуг кабинетную мебель.

– Что ты думаешь о царице? – неожиданно спросил Петр Алексеевич, буравя Глебова взглядом.

Сглотнув неприятный ком, Степан почувствовал, как губы разошлись в нелепой улыбке.

– Петр Алексеевич, она государыня наша, Евдокия Федоровна, а мы все для нее холопы.

– Так-то оно, конечно, так, – легко согласился Петр. – А ведь только мне известно, что прежде ты ее