лютому.

– Только как же тебя в яме не держать, если ты супротив самого великого государя возмутился?! А теперь скажи мне, Туча, кто у вас за главного? Если скажешь, как было, так и быть… Помилую своей властью в память о былых заслугах. Сошлю куда-нибудь на Украину, там и будешь доживать свой век.

Даже сейчас, скованный цепями, полковник не потерял прежнего величия. Кланяться он не умел, и крупная кудлатая голова с небольшой проседью едва ли не упиралась в потолок. Хотя бы пригнулся малость, почтение оказал, глядишь, и смягчил бы сердце, а Туча, наоборот, пуще прежнего распрямился.

Придется преподать гордецу науку.

– А что другие стрельцы говорят? – спросил полковник.

– Да они все на тебя валят. Дескать, ты смуту заварил.

– Ах, вот оно что… Значит, так и было.

– Стало быть, не отрицаешь, что ты и есть самый главный смутьян?

– Никого не хочу винить, сам виноват.

– Повесим мы тебя, Туча, – вздохнув, проговорил боярин. – А может, и голову отрубим. Сам-то что выбираешь?

– Оно и ладно. Мне ведь так или иначе помирать. Или на поле брани, или на помосте, а то и под топором палача. А веревка… Ну пусть будет петля! Уж насмотрелся я кровушки.

– Последнее желание будет?

– Как же без него? А исполнишь?

– Если в моих силах.

– Повели снять с меня цепь да кандалы, чтобы я мог перед смертью крестное знамение сделать.

– Не велика просьба, исполню. Более ничего не желаешь?

– Тяжко мне здесь, Алексей Семенович. В яму к себе хочу.

– Караул! – выкрикнул боярин Шеин.

На зов явилось два солдата из Преображенского полка – долговязые недоросли. У одного из них на правой скуле – здоровенный синяк, по всему видать, от неумелой стрельбы. У другого щека черна, видать, не смыл с лица пороховую гарь. Состоявшаяся баталия не прошла для них бесследно.

– Отведите Тучу в писарскую комнату.

– А писаря куда? – недоуменно заморгал солдат с синячищем на скуле.

– Да гоните в шею! Найдет, где присесть. Караульте его там и глаз не спускайте. Не в яме же его держать, полковник как-никак! На самом Азове турок бил. – Вытащив из кармана несколько серебряных монет, протянул недорослям: – Мясо на базаре Ефиму купите, а то отощал совсем. Пусть ни в чем отказа не знает. – Махнув рукой, добавил: – Все едино помирать! Вот это, Туча, единственное, что я могу для тебя сделать.

– Благодарствую, Алексей Семенович, – слегка наклонил голову стрелец.

У границы с Голландией Петра Алексеевича догнал гонец. Выехав вперед поезда, он закричал потеснившей было его охране:

– Письмо государю везу! От ближнего боярина Шеина. Велено передать лично в руки царю!

Петр, выглянувший из окошка кареты на шум, поманил к себе пальцем гонца.

– Давай сюда! Чего там генералиссимус пишет?

Спешившись, гонец подскочил к экипажу и, сорвав с головы шляпу, протянул грамоту:

– Пожалуйте, Петр Алексеевич!

– Водки желаешь? – по-простому спросил царь.

Гонец осклабился, показав крупные пожелтевшие зубы:

– Можно и отведать, государь. Во рту все пересохло, уже сотня верст минула, как с коня не слезаю.

– Алексашка, поди сюда! – распорядился Петр Алексеевич, подозвав денщика.

– Чего тебе, бомбардир?

– Накорми гонца как следует. Да водки дай, сколько утроба примет.

– Вот спасибо, государь.

– А теперь проваливай! Завтра в обратную дорогу поскачешь.

Сорвав печать, государь развернул грамоту. Чем дольше вчитывался Петр Алексеевич в письмо, тем серьезнее становилось его лицо. Свернув послание, он в раздражении зашвырнул его в угол.

– Что кесарь пишет, бомбардир Петр? – посмел потревожить государя Меншиков.

– Семя Милославских проросло, – с ненавистью скрипнул зубами государь. – Стрельцы бунт замутили, на Москву пошли.

– Каково же оно теперь?

– Генералиссимус Шеин их разбил. А так неизвестно, чем бы и закончилось. Знаю, откуда зло идет! От Софьи, сестрицы моей разлюбезной, которая только и желает мне смерти! Скажи, чтобы остановились. И пусть чернила с бумагой мне несут, – приказал Петр.

– Вожжи попридержите! – высунулся Алексашка Меншиков из окна. – Государь отдохнуть желает.

Обоз встал, перекрыв экипажам дорогу. Алексашка проворно выскочил из кареты. Через минуту он вернулся, держа в руках чернильницу и скрученный лист бумаги.

– Вот, государь!

Разложив бумагу на дорожном сундуке, Петр принялся быстро писать ответ: «Князь кесарь Федор Юрьевич! Получил письмо от генералиссимуса Шеина, писанное 7 июня. Вижу, что семя Милославского разрастается, а потому прошу тебя быть крепким. Только крепостью и можно загасить этот огонь. Хотя зело мне жаль полезного нынешнего дела, но спешу возвращаться в Москву. И уж тогда обрушу свой праведный гнев на виноватого…»

– Где гонец? – спросил государь.

– Водку пьет, Петр Алексеевич, – удивленно отвечал Меншиков.

– Зови ко мне!

Привели гонца. Хмельного. Довольного. В русую широкую бороду вкрались крошки хлеба. Похоже, что оторвали от дела.

– Бочонок водки хочешь, гонец? – веско спросил государь.

Разговор с государем начинался весьма занятно и, похоже, обещал много приятностей. А все говорили, что немилосерден. Вон как службу ценит! Даже бочонком водки жалует.

В пьяной улыбке разлепились узкие губы.

– Сгодилось бы, Петр Алексеевич!

– Капуста-то хоть вкусная? – все тем же веселым голосом продолжал допытываться государь.

– Понравилась, долго такую не едал. Люблю квашеную. У немцев-то харч совсем иной.

– Вот что, гонец. Сейчас же обратно в Москву поторопишься. Отвезешь князю Федору Ромодановскому грамоту, – протянул Петр Алексеевич письмо обескураженному посыльному. – А на словах добавишь, что государь отъезжает немедля! Ну чего встал, олух царя небесного?! – прикрикнул царь на холопа. – Ступай, давай! Или мне тебя дубиной поторопить?!

– Слушаюсь, батюшка! – попятился гонец, мгновенно трезвея, а заодно проклиная окаянную службу.

– Так куда мы едем, государь? – спросил Меншиков.

– В Голландию.

– А далее куда?

– К польскому королю Августу. Уж больно мне охота посмотреть, так ли он похож на меня, как об этом молвят.

Сыск продолжался еще неделю. Поначалу стрельцы отпирались, не желая называть зачинщиков, но когда за дело взялись заплечных дел мастера и в Преображенском приказе затрещали поломанные кости, стрельцы заговорили враз, беззастенчиво перекладывая вину друг на друга.

Когда зачинщиков выявили и была определена вина каждого в отдельности, генералиссимус Шеин повелел плотникам рубить на Болотной площади у Кремля помост для виселиц.