собственную жизнь. Как произошедшее скажется на них? Насторожились даже бойцы, которые уже знали, что этот долговязый майор понапрасну глотку не дерет.

Сунув пистолет в кобуру, Коробов махнув рукой:

– Никуда он не денется. Сдохнет под завалами. Заминировать вход… По местам! Работать!

О произошедшем позабыли в следующую минуту. Под тяжестью грунта натужно заскрипели тачки. Кто- то сдержанно закашлялся, а на ящиках с изумрудами, где уже вырос большой земляной холм, невысокий заключенный с вытянутым лицом неумело перевернул тачку с породой. Просыпавшаяся земля вместе с крупными обломками известняка полетела вниз. Один из гнейсовых обломков, ударившись об угол ящика, отлетел под ноги стоящему рядом бойцу. Тот уничтожил взглядом лагерника, сделавшегося вдруг вполовину меньше ростом, и, пнув его носком сапога в живот, велел работать.

Пустяк! Все равно подыхать.

Минировать штольню взялся старшина. В пиротехнике он кое-что понимал – два года занимался диверсионной работой в Белоруссии, в тылу у немцев. А это о многом говорит. Сейчас он занимался делом, в котором крепко соображал, а потому с советами к нему никто не лез.

Если командир сказал, что беглец не должен уйти, то его слова следовало воспринимать буквально и полагалось проявить должную изобретательность. К делу старшина Матвеев подошел творчески – густо, как если бы плел паутину, перетянул вход проволокой, к которой прицепил две гранаты «Ф-1». Вещица убойная. В радиусе до двухсот метров все осыпает осколками, в упор вообще рвет все живое. Теперь ни одна скотина не должна проскочить. Впрочем, нет, крыса обязательно отыщет какую-нибудь лазейку. До чего же умные эти твари!

– А это что за хрен там стоит? – выругался Коробов, указав кивком на верткого мужичонку с «лейкой».

В выцветшей гимнастерке, в пыльной фуражке, вооруженный фотоаппаратом, он снимал насыпанный холм. Стоптанные сапоги, мешковато сидящая форма выдавали в нем человека штатского. Носить военную форму он явно не умел, да, видимо, и не жалел об этом.

– Он пропуск показал, подписанный Савицким, – виновато доложил подошедший старшина.

– Когда он подошел?

– Минут десять назад.

Майор Коробов невольно нахмурился. Больше всего его покоробило то, что фотограф не представился ему, как сделал бы на его месте любой другой, а предпочел действовать самостоятельно, через его голову, тем самым как бы подчеркивая свою независимость.

Заключенные фотографа совсем не интересовали, он относился к ним почти как к неодушевленным предметам. Следовательно, о предстоящей акции ему было известно не меньше, чем самому Коробову. Его волновали координаты схрона, где будут лежать ящики с изумрудами, а потому он старался запечатлеть малейший изгиб местности, все приметы и особенности рельефа, которые помогли бы впоследствии облегчить поиск. Запечатлевал он все это с такой тщательностью, что можно было быть уверенным в том, что самоцветы с помощью его фотографии отыщутся даже через пару столетий после захоронения.

Негативы скорее всего будут сожжены, а те немногие фотографии, которые все-таки будут напечатаны, останутся в архиве НКВД под грифом «Совершенно секретно».

Фотограф своим видом не впечатлял. Был он небольшого росточка, худосочный, нескладно сложен, в огромных роговых очках, которые казались тяжелее его головы и без конца сползали на большой мясистый нос. Прежде чем нажать на кнопку фотоаппарата, он всякий раз поправлял их указательным пальцем и прищуривал глаз. В этот момент фотограф напоминал снайпера, выбравшего очередную жертву. Но в действительности ничего такого не происходило, никто не падал, не стонал от боли, просто где-то внутри аппарата негромко щелкала пружина, и на чувствительной пленке запечатлевался момент, которому суждено было шагнуть в вечность.

У Коробова к фотографу мгновенно возникла неприязнь. Истоки ее были понятны. Во-первых, он не любил людей, которые не умели носить военную форму, во-вторых, тот должен был доложиться ему, старшему по званию, ну а в-третьих, как-то поделикатнее, что ли, снимать.

Но потом Коробова вдруг ужалила неприятная мысль. А что, если никакого разрешения и не требуется? И власть его вовсе не такая уж абсолютная, как он считал каких-то полтора часа назад? Как только фотограф отснимет местность, так его, Коробова, вместе с личным составом тут же и отправят под японские пули. Все-таки контейнер с алмазами – не пустяк, за него еще ох как спросят.

В НКВД наработан огромный опыт по устранению высшего командного состава, а что же тогда говорить о среднем звене!

Операцию по устранению могут провести и поделикатнее. Один из проверенных вариантов таков – отправят куда-нибудь в заполярную зону стеречь заключенных. Суровая природа располагает к предельной откровенности, возникает вполне объяснимое желание материть весь божий свет, а заодно и собственную незаладившуюся судьбу. Но думается, что кто-то рядом может услышать твою хулу на всех и вся и донести куда надо. А потом за нечаянно оброненное слово оказываешься за колючей проволокой вместе с теми, кого охранял еще вчера.

Впрочем, частенько применялся и куда более кардинальный способ – возьмут да пальнут в затылок без особых затей.

Но о худшем думать не хотелось. Надо было делом искупить свою вину. За контейнер с алмазами, конечно, спросят. Тут не отделаешься. Но, может быть, учтут прежние заслуги, да и то, как он вел себя сейчас, после бунта зэков, тоже учтут. Ладно, посмотрим…

На том месте, где несколько часов назад лежали ящики, теперь возвышался огромный земляной холм. Похоронены изумруды были крепко, теперь их так просто не раскопать. А уж весной все заплывет, затвердеет, порастет кустарником.

Подскочил старшина и негромко поинтересовался:

– Дальше закапывать, товарищ майор?

Хм, и слово-то подобрал какое, как будто бы о покойниках говорил.

Притомился даже фотограф. Расположившись на сломанной тачке, он смолил едкий табачок и спокойно посматривал на усердно работающих зэков. Лицо философское, отрешенное. Но в глазах просвечивает нехитрая мыслишка: просто мир так устроен, одни с тачками бегают, а другие их стерегут. И ничего тут не поделаешь. Впрочем, мелькала в них и еще одна мысль, откровенная и прямая, как расстояние между двумя точками. Хорошо, что именно ему приходится находиться во второй категории.

Коробов задержал взгляд на шестиметровой макушке холма и уверенно кивнул:

– Достаточно!

Лицо старшины неожиданно застыло, он ожидал дальнейшего распоряжения.

– Знаешь, что нужно делать?

– Так точно!

– Тогда чего стоишь? Приступай! – поторопил его майор и отвернулся.

Люди продолжали работать на износ. Однако никто из заключенных не роптал, уж лучше быть усталым, чем мертвым. Они привычно заполняли тачки землей и торопились по проторенной дороге.

– Прекратить работы! Становись! – громко крикнул старшина.

Лагерники охотно отставили в стороны тачки и в надежде на перерыв потянулись строиться. Все-таки какой-никакой, а отдых…

Заложив руки за спину, старшина терпеливо дожидался, пока заключенные построятся. Шеренга получалась неровной, в том месте, где была свалена гнейсовая порода, строй изогнулся кривой линией и уперся в тачки, сваленные в кучу.

Старшина подождал, пока линия, наконец, выровняется. Образцового построения от заключенных не требовалось – чай не на парад их сюда пригнали! – но все же следовало соблюсти некоторые условности, а потому не мешало подпустить и страху. Старшина сурово свел кустистые брови к переносице и строго распорядился:

– Поживее! Подравнялись.

Строй колыхнулся, затоптался на месте и кое-как выровнялся. На лицах зэков читалось заметное облегчение. Все же лучше стоять в строю, чем горбатиться на хозяина.

Даже кратковременный отдых меняет человека. Коробов с интересом всматривался в заключенных,