сторониться любых встреч, обходить деревни: жители наверняка известят повстанцев. Любая новость передается здесь быстрее телеграфа. Вернулся в лагерь, смрад разложения усиливался, становился нестерпимым. Он тщательно собрал рюкзак – только необходимое, но все равно получилось тяжело. Георг пытался вспомнить, есть ли тут поблизости какой-нибудь городок, но не вспомнил. Он еще подумал, что они где-то рядом с границей, бандиты, те, что остались живы, наверняка ушли туда. Пожалуй что, до границы было много ближе, чем до океана, но все же он решил идти к океану.

Ингрид спала, дыхание ее было почти ровным, и Георг решил, что завтра она пусть кое-как, но сможет плестись за ним. Лег рядом, закрыл себя и Ингрид сеткой и мгновенно уснул. Спал тревожно, часто просыпался, а когда забывался, ему снилась зеленая мамба, качающаяся над головой. Она раскрывала желтый рот и роняла яд, каплю за каплей, каплю за каплей, и яд не иссякал, словно вся она была начинена им. Каждая капля яда источала тошнотворный запах. Он проснулся от смрада и сырости, открыл глаза: на него падали капли дождя. Ингрид спала. Он встал, принялся будить ее. Она просыпалась с трудом, из глубины забытья возвращались, подрагивая, ее глаза за припухшими веками. «Надо бы ее вымыть и переодеть», – решил Георг, поднялся, чтобы принести воды и трофейную форму. Обернулся и замер: метрах в двадцати от него полукругом по краю воронки стояли дети, два десятка чумазых, оборванных, худых детей лет по десять-двенадцать. Двое самых ближних опирались на «Калашниковы», как на протезы. Автоматы были едва ли не больше их обладателей.

– Привет! – сказал Георг по-португальски.

Дети молчали. Георг повторил приветствие на ронга – молчание. Он разглядывал странных гостей и отметил про себя, что почти каждый из них был ранен: у кого-то ссадины на голове или теле, у кого-то глубокие порезы, а у одного совсем маленького мальчишки был выдран целый кусок бедра. Георг подошел к ближнему, тот не пошевелился, только мутно следил за датчанином. Правой рукой он опирался на автомат, а левая представляла собой жалкое зрелище: вся от плеча до кисти была словно измочалена – порезы, раны, клочья кожи вперемешку с запекшейся кровью, и надо всем этим роились мухи. Георг отобрал у мальчика автомат, – тот не противился, – взял его за здоровую руку и отвел к хижине. Усадил на ветку, водой обтер рану, обработал спиртом, перевязал бинтом. Мальчишка не морщился, равнодушно следил за манипуляциями белого человека, словно не чувствовал боли.

Бинтов на всех не хватило, и Георг резал на лоскуты униформу. Закончив, достал консервы. Дети с жадностью набросились на еду. Георг наблюдал за ними – откуда взялись эти странные гости? Только потом, когда они поели, он вдруг услышал знакомый запах. Трое из мальчишек закурили свернутые листья. «06-долбанные». Подошел к курящим, один лежал на земле, глядел в небо карими глазами с желтоватыми белками. Возле него валялась грязная тряпка, посреди нее кучка травки. Георг вытряхнул ее на землю, затоптал. Ни звука. Он собрал у детей оружие, разобрал, раскидал части в разные стороны. Они продолжали сидеть. «Совершенно обдолбанные».

Потом занялся Ингрид: раздел ее догола и тщательно обтер тряпкой, смоченной в воде. Одел и даже обул ее – нашел почти новые солдатские ботинки с высокой шнуровкой. Она не просыпалась, только постанывала во сне, когда он вертел ее с боку на бок. Потом разбудил:

– У нас гости.

Ингрид мутно посмотрела и вновь закрыла глаза. На ощупь Георг определил, что жар у нее немного спал, губы и кожа были уже не такими сухими, что прежде. Но слабость. Тогда он соорудил носилки, погрузил на них исхудавшую Ингрид, подозвал четверых парней покрепче и знаками приказал им нести Ингрид. Те послушно взялись за жерди, и компания во главе с Георгом зашагала по тропинке на восток.

Шли медленно, примерно каждые полчаса отдыхали, Георг поил детей водой. Часов через шесть они добрались до реки. Дети между тем повеселели, уже переговаривались, но Георг почти ничего не понимал – так, отдельные португальские слова. На ночлег остановились на высоком берегу. Георг достал еду, оставалось еще банок пять консервов, до океана все равно не хватит. Больше всего он боялся, что передвижение их большой компании не останется незаметным для аборигенов. Но другого пути не было.

Ночью он на всякий случай положил рюкзак под голову, а под носилки – пистолет: мало ли что. Однако ночь прошла спокойно, а утром его ждала еще одна встреча. Георг разбудил Ингрид, заставил ее встать, повел в заросли – справить нужду. Оставив ее в кустах, вышел на тропинку и вздрогнул от неожиданности: прямо к нему спускался небольшого росточка человек в шляпе, в отутюженных брюках, рубашке, с сумкой через плечо, но при этом – босой.

– Bom dia[5]! – приветствовал Георг незнакомца.

– Bom dia, meu senhor! – радостно отозвался тот.

Подошел, трижды пожал датчанину руку на туземный манер: сначала ладонь, потом большой палец, а потом подставил свой большой палец под ладонь Георга.

– Вы из столицы? – спросил Георг.

– Да, мой сеньор, я иду из столицы.

– Куда вы идете?

– Я иду в Танзанию, мой сеньор, – был ответ.

– В Танзанию? – нечто вроде изумления отразилось на лице Георга. – Это очень далеко. Тысяча километров. Не меньше.

– Не меньше, мой сеньор, – не переставая улыбаться, отвечал незнакомец. На лбу и щеках его темнели причудливые, почти фиолетовые узоры татуировки. Он представился: – Алфреду, мой сеньор.

– Георг.

Ингрид зашевелилась в кустах. Георг помог ей выйти.

– А это Ингрид. Мы идем в столицу. Это далеко?

– Совсем рядом – два дня. Да-да, два дня. Я вышел вчера утром, но меня еще подвезли на машине, мой сеньор.

Они вернулись в лагерь. Алфреду ничуть не удивился, обнаружив там детей. Большинство спали, а двое сидели, прислонившись спинами к стволу дерева.

– Этих детей я нашел там, – Георг махнул рукой на запад. – Кто они – не знаю.

Алфреду кивнул и, не переставая улыбаться, подошел к тем, что сидели у дерева. Что-то спросил у них, похоже, на ронга, они закивали головами. Алфреду присел на корточки, достал из сумки хлеб, раздал каждому по небольшому ломтю, стал расспрашивать дальше. Просыпались и остальные дети, вставали и подходили к Алфреду. Сели полукругом, негр кормил их хлебом, что-то расспрашивал, что-то рассказывал.

– Что это, наркота? – спросила Ингрид. – Кто они? Где мы?

– Не знаю где, – отвечал Георг, – мы идем домой.

– Домой? Как я здесь оказалась?

– Тебя несли на носилках. Можешь идти сама?

– Попробую.

Дети оживились, беседуя с Алфреду, на их лицах появилось даже некое подобие улыбки. Тот доставал из сумки шоколад, лекарства, кормил, смазывал раны, давал таблетки.

Потом подошел к датчанам, лучезарно улыбаясь.

– Эти дети целый год, мои сеньоры, провели у бандитов. Они из разных деревень, трое из них с побережья – макуа.

– Но кто они? – спросил Георг.

– Очень просто – из них готовили убийц. Сожгут деревню, всех убьют, а ребенка с собой заберут. Наркотики им давали. Учили убивать. Они почти все – убийцы. Нападали из засады, добивали раненых, отрезали уши. Каждое ухо – лишняя доза, мой сеньор.

– Какой ужас! – воскликнула Ингрид.

– Их было больше, но когда прилетели самолеты с бомбами, остались только эти. Война, моя сеньора.

– Они и нам могли отрезать уши!

– Могли, моя сеньора, – отвечал с печальной улыбкой Алфреду. – Среди них есть мальчик и из моего племени.

– Вы тоже из племени? – неуклюже спросила Ингрид.