улыбался.
— Когда мы приехали в Танжер, я задал тебе вопрос. Хотел знать, убивал ли ты людей с этим meshuggener (чокнутым) Аниелевичем. Ты мне не ответил.
С той же поразительной ловкостью он снова изготовился для стрельбы, взяв на мушку другую чайку. Но не выстрелил.
— Ты хотел бы убить этого Лангена, Реб?
— Не знаю, — с невозмутимым спокойствием ответил Реб. Лазарус опустил руку: кольт, засунутый за пояс, снова обрел свое место под пиджаком, сзади, над правой ляжкой.
— Поедем, малыш. Мы совершим это плавание к берегам Сицилии вместе с Де Гроотом и твоим другом Лангеном. Я бы сильно удивился, если бы и этот самый Гроот оказался голландцем. Вероятно, он тоже один из них, Реб. Ланген может трепаться в Танжере, что он голландец, но неужели ты веришь, что настоящий голландец будет вести себя как идиот? Или же он, но на другой манер, тоже влип, ведь эсэсовцы у них были даже в Голландии…
Впервые с тех пор, как они стали работать вместе, Дов прикоснулся к мальчику, погладил его по затылку и, взяв за руку, повел к «паккарду»:
— Во всяком случае, ты не мог бы убить его в, Танжере, малыш, поверь мне. Нас видели вместе с Лангеном, а Танжер не так уж велик. Зато на Сицилии умирают легко…
Он завел мотор и улыбнулся:
— Там ты его и убьешь, Реб.
Судно называлось «Дикий кот»; было оно дубовое, двадцати шести метров в длину, водоизмещением семьдесят тонн. Построенное на верфи Маркони, оно имело дизель в сто восемьдесят лошадиных сил. И груз из шестисот шестидесяти ящиков сигарет «Филипп Морис», двухсот — «Честерфилд», шестидесяти — «Кэмэл». Выйдя из Танжера 17 января 1947 года, оно подошло к мысу Сан-Вито, западной точке залива Кастелламаре, в пятидесяти километрах от Палермо, с наступлением темноты. Ни одного катера Финанцы — итальянской таможни, — естественно, не было, по крайней мере в радиусе пятидесяти морских миль от этого места. Впрочем, декларация и коносаменты были в порядке и точно регистрировали груз, портом доставки которого был Корфу.
Согласно инструкциям Де Гроот лег в дрейф и ждал. Около одиннадцати вечера три желтых сигнала с берега сообщили, что путь свободен. «Дикий кот» взял курс к суше, потом снова остановился по другому сигналу. Вскоре на гладкой поверхности воды побежала рябь, возвестившая о приближении флотилии. Появилось с десяток больших лодок. Рыбаки занялись перегрузкой с помощью трех своих соучастников- таможенников, которые получали по тысяче лир с каждого ящика. Хватило двух ездок, в последнюю на лодках привезли вино, чуть ли не греческое, судя по этикеткам. Сицилиец из экипажа разорвал и сжег декларацию и коносаменты и составил новые, с полнейшей ясностью подтверждающие, что «Дикий кот» идет с Корфу, где и взял свой груз.
В семь часов утра они вошли в порт Палермо. Они запросили разрешения сойти на берег, то есть возможности стоянки без разгрузки товаров. Неделя в море прошла без малейшей заминки; дело было сделано…
— А итальянские друзья так нами довольны, что всех пригласили на обед, — объявил Дов Лазарус.
Его острый взгляд на мгновенье встретился со взглядом Реба. И Дов, конечно, улыбался…
Из Монделло, в двенадцати километрах от Палермо, они ехали по извилистому шоссе, карабкающемуся на гору Пеллегрино, но прежде чем добраться до бельведера, свернули на узкую дорожку, обсаженную эвкалиптами, у которой стоял белый дом. Машин было две, обе американские; в одной находился Дов Лазарус с Лангеном и итало-американцем по имени Сол, от кого и стала известна эта часть рассказа; в другой ехали Реб Климрод, Де Гроот и два моряка-сицилийца, не считая шофера.
Машины остановились у подножья лестницы. Шоферы остались за рулем, а моряки задержались, болтая на местном диалекте. Остальные поднялись на затененную большой глицинией — она уцелела до сих пор — террасу, откуда открывался великолепнейший вид на палермский залив, вплоть до горы Катальфано, где сохранились руины древнего Солонте.
И несомненно, что в этот момент оба так называемых голландца поняли, что их ждет.
В доме с голубыми ставнями никакого обеда приготовлено не было, и в нем находились двое молчаливых мужчин, одетых в черное, не считая белых рубах без воротников и галстуков; в руках каждый из них держал сицилийское ружье для охоты на волков (La Lupara). Но в действительности они ни во что не вмешивались, так же как и итало-американец Сол Манкуза, который отошел в сторону.
Как по волшебству в правой руке Дова Лазаруса появился кольт, и он спросил:
— Ланген? Нас с малышом с самого Танжера мучает вопрос: как твое настоящее имя?
А другой, наверное, ответил, что Ланген — это его подлинная фамилия, что он голландец, а никто иной, и не понимает вопроса.
— Ладно, ладно… Одну вещь о малыше я знаю точно: у него фантастическая, абсолютно фантастическая память. Он всегда помнит все: фамилии, лица, цифры или книгу. Это невероятно, Ланген: он один раз прочитывает книгу, ты слышишь, Ланген, один-единственный, раз, и дело с концом — она навсегда у него в памяти. И с лицами также Так вот, если он говорит, что видел тебя в Треблинке…
— Белжеце, — поправил Реб глухим голосом и опустил голову.
— Извини меня, малыш. В Белжеце, конечно. Ланген, когда малыш говорит, что видел тебя в Белжеце в форме эсэсовца — вы тогда убили его мать и его сестер, — когда он говорит так, значит, не ошибается. Это невозможно и никто…
— Это не верно, я могу ошибаться, — выдохнул Реб.
— ...И никто, даже сам малыш, меня не разубедит. Встань на колени, Ланген. Встань на колени, Ланген, или я одной пулей разнесу твою жалкую нацистскую башку. И скажи мне, как сказать на идиш «какая сегодня прекрасная погода», Ланген. Ты в самом деле хочешь сильно помучиться, прежде чем сдохнешь?
— Sara sheyn veter haynt, — ответил Ланген.
