вышел.

— У нас уйдет на это часа два, — сказал ему Реб. — Вы, разумеется, приглашены на обед. Я очень на вас рассчитываю.

— Не торопитесь и не беспокойтесь обо мне, — ответил Келлер.

Машина тронулась, но на этот раз путь лежал в сторону маленькой деревушки Грундльзе. Наконец подъехали к озеру, зажатому темными вершинами, носящими невеселое название Мертвые горы…

— Пошли пешком, Диего.

— Я только об этом и мечтаю.

Они не просто шли, а карабкались, и наступил момент, когда маленький аргентинец, больше всего на свете ненавидевший физические упражнения, а тем более альпинизм, просто рухнул, исчерпав все запасы сил и дыхания. Он смотрел, как Реб поднимается все выше, обретя повадки индейца, время от времени застывает, словно ищет древнюю тропу, а затем снова продолжает идти, отыскав что-то в своей сверхчеловеческой памяти. Вот он опустился на колени, чтобы прощупать какие-то углубления в скалах. Наконец встал и замер, созерцая черное озеро, оказавшееся прямо под ним.

Через десять минут Реб вернулся к Диего. Он держал что-то в руке и, конечно, заметил любопытный взгляд компаньона. Разжав пальцы, Реб показал то, что лежало у него на ладони: проржавевшие гильзы от патронов кольта-45.

— И как же называется это очаровательное местечко? — спросил Диего.

— Топлиц.

Они вернулись в Альтаусзе точно к обеду, как было условлено с Келлером. Последний когда-то давно коллекционировал стенные часы и во время еды без конца рассказывал об этом.

Наконец отправились на кладбище. Могила находилась в стороне; на черном мраморном надгробии — ни креста, никакого другого знака, а вокруг — много свежих цветов. На надгробии высечены только две буквы — «Д.Л.».

— Я полагаю, — скромно заметил Келлер, — что незачем спрашивать у вас, как звали неизвестного, о котором вы и вдалеке не забывали все эти тридцать два года?

Келлер был среднего роста. Взгляд серых глаз, блуждающих где-то далеко и полных душераздирающей печали, опустился вниз.

— Зачем? — ответил Климрод. — Никто, кроме меня, не помнит о нем.

Перед тем как отправиться в Южную Африку, они побывали в Экс-ан-Провансе, где Реб посетил могилку Сюзанны Сеттиньяз; затем приехали в Париж; здесь встретились с французом по имени Жак Мэзьель, который, как понял Диего, когда-то познакомился с Ребом в Лионе. Реб и Мэзьель вспоминали какого-то Бунима Аниелевича, и Диего Хаас догадался, что речь идет о таинственном типе с печальными глазами, у которого в 1951 году — Реб собирался тогда ехать в СССР выпить и закусить с Иосифом Сталиным — в кафе на площади Нации он спросил, не говорит ли тот на лапландском языке.

И только после этого Реб и Диего сели в самолет, вылетавший в другое полушарие.

Они побывали в Аргентине, в Буэнос-Айресе, где десять лет назад, потеряв надежду дождаться законных внуков, умерла Мамита, которую по-настоящему звали Мария-Иньясиа Хаас де Карвахаль — «бедная Мамита так и не пожелала признать моих девятерых незаконных детей, рожденных от жен, состоявших со мной в морганатическом браке. Когда я только для того, чтобы доставить ей удовольствие, захотел показать ей трех или четырех, она захлопнула дверь перед нашим носом».

В Буэнос-Айресе они посетили галерею Алмейраса на проспекте Флорида. Старый Аркадио тоже давно умер, и его внучка смотрела на Кандинского, абсолютно оторопев.

— Так что же вы хотите?

— Подарить его вам. — ответил Диего, обаятельно улыбаясь, — Не благодарите меня, я всего лишь курьер. Видите ли, ваш дедушка тридцать с лишним лет назад повел себя как настоящий идальго. А господин, которого я здесь представляю, сеньорита, — один из тех редчайших людей, которые никогда и ничего не забывают. Кстати, вы свободны сегодня в обеденное время?

Она была свободна.