маскировались в лесу! — возвращаясь в блиндаж, сказал Бурнин, зараженный приподнятым настроением связных красноармейцев.

Но начальник штаба только нетерпеливо махнул на него рукой, напряженно слушая телефонное сообщение.

— Куда ранен? Чем? — спрашивал он. — Тяжело?.. Немедленно эвакуируйте в тыл… Почему нельзя?.. Ну, подайте туда броневик… Как так — у Острогорова броневик?! А врач где?.. Едет? А первая помощь оказана?.. Без сознания?.. Доложите немедленно, что делается на «Дунае», какова обстановка. Каждые четверть часа докладывать о состоянии командарма.

Балашов положил трубку и откинулся к спинке неудобного, топорной работы кресла, кем-то затащенного в блиндаж.

— Та-ак! — протянул он в тяжелой задумчивости и секунды четыре молчал. — Так, так, та-ак! — повторил он и пояснил: — Вот, Бурнин, на передовом КП лежит без сознания Ермишин — ранен осколком в голову. Доктора вызвали, но еще не прибыл. Острогоров выехал на НП «Дуная». Связь «Ангары» с «Дунаем» потеряна. А Ивакин еще неизвестно где, где-то в пути…

Балашов замолчал, и Бурнин не знал, что сказать ему. Что творилось сейчас в уме Балашова? С этой минуты он становился командующим. Что он предпримет?

Бурнин схватил телефонную трубку, вызвал начальника связи.

— Да что же это творится со связью, товарищ полковник! Ермишин ранен. Острогоров выбыл с «Ангары» на «Дунай», а связь порвалась! С правым флангом тоже нет связи. Бой по всем направлениям, а КП оторван! Примите же меры!

После двух залпов «PC» все словно замерло в проводах «Дуная» и «Днепра», а фронт полыхал грозою, небо мерцало, как в летнюю ночь от зарниц. Бурнин переживал всю тяжесть положения Балашова: что, в самом деле, ему предпринять, когда неясна картина, непонятно происходящее?!

В течение последних двух с лишним часов Балашов был в смятении, не мог спокойно работать. Собственно, это началось еще раньше, когда он понял, что батальоны пополнения, полученные из фронтовой запасной дивизии, то есть два стрелковых батальона и оба дивизиона «PC», Ермишин умышленно придерживает возле передового КП. В стиле командования Рокотова не было никаких авантюрных трюков. Все и всегда было ясно и отчетливо для наштарма. Рокотов требовал ясности и точности также во всей работе штаба. Теперь же здесь совершалось что-то нарушавшее привычные и общепринятые нормы отношений.

Балашов подумал, что, может быть, в этом выражается недоверие лично к нему. Какое же? Почему? Может быть, политическое недоверие, вызванное особенностями его личной судьбы? Но как же тогда держать его на таком посту?! Или о нем получен какой-нибудь секретный приказ? Может быть, от кого- нибудь новый донос?! Вдруг вот сейчас в штаб явятся люди, которые отберут у него оружие и увезут куда- нибудь в тыл… Черт знает что… Как воевать в такой обстановке… Что будет с армией?!

Не так это просто — восстановить свою репутацию. Рокотов, правда, отнесся с доверием. Но как был смущен при встрече бывший слушатель Балашова, командир дивизии Дуров, как отшатнулся сперва Острогоров, как-то настороженно относится и Чебрецов…

Да, не так это просто! И вот еще этот странный и недоверчивый вчерашний вопрос Ивакина относительно «паники». Как этот вопрос в тот момент оскорбил и задел Балашова! А может быть, просто относятся к нему как к «новичку», как к человеку, который оторвался от армии, не испытал всех трудностей начала войны, пробовал успокоить себя Балашов. Но в памяти назойливо всплывала картина его ареста тогда, в тридцать седьмом году… «Какой это будет новый удар для Ксении, для Ивана, для Зины…» — думалось Балашову. Он отгонял эти мысли.

Может быть, нормальные отношения держались лишь Рокотовым, а теперь Ермишин, Ивакин и Острогоров согласовали между собою новое решение и проводят его, не посвящая в свой подлинный план начальника штаба?.. Но как же так можно!

Известие о ранении Ермишина было для Балашова ударом. Он же не знал, какова дальнейшая логика задуманного Ермишиным плана. Как же дальше-то действовать?!

Первым движением чувств и побуждением разума Балашова было остановить продвижение Чебрецова и возвратить его на исходные позиции. Автоматически возглавляя с этой минуты армию, Балашов имел право отдать такой приказ. Но ведь, может быть, и Ивакин тоже принял участие в этом каком-то новом плане Ермишина, и, может быть, этот новый, неизвестный еще Балашову план умнее и тоньше первоначального плана. Не оказалось бы возвращение Чебрецова проявлением поспешности и упрямого своеволия, как будто он, Балашов, пользуется ранением командарма, чтобы все повернуть на свой лад…

Эти мысли мелькали сами собою где-то «вторым планом», пока Балашов делал свои непрерывные очередные дела, отвечая на вопросы подчиненных, принимая их рапорты и подписывая приказы.

Донесения поступали с левого фланга — от Волынского, от Щукина, Дурова. Связь со Старюком вдруг нарушилась, но его сосед Дуров информировал штаб, что у Старюка, видимо, все спокойно. На левом крыле шла обычная ночная жизнь. Доносили о выполнении переданных приказов, о количестве убитых и раненых, о подбитых орудиях и других потерях, о потерях противника. Сообщали о прибытии боеприпасов, о передислокации отдельных частей… Но что же делалось на севере фронта, в трех дивизиях правого фланга? Опять «Ангара» молчит!

— Да, если бы там был Ивакин! — вслух произнес Балашов. — Бурнин! — обратился он. — Прикажи разыскать во что бы то ни стало Ивакина, любыми средствами связи, немедленно. И потребуй от «Ангары» ответа: что же с Ермишиным и что, наконец, на «Дунае»?!

— Лопатин только что доложил, товарищ генерал, — ответил Бурнин, — что на «Дунае» заметно смятение. Он боится, что у них на левом фланге прорыв, хотя правый фланг они держат, но связь с их штабом нарушена. Он выслал связных на «Дунай».

— А у самих у них, у Лопатина?

— У него сейчас тихо. В окопы доставили горячую пищу, раненых отправляют в тыл. Он просил разрешения обратиться к вам лично.

— Давайте, — кивнул Балашов. — Слушаю вас, товарищ полковник, — сказал он, взяв трубку.

— Я бы считал, что надо использовать ночь, чтобы «выдать махорку» войскам, — с трудом произнес комдив. — Не примите это за слабость духа…

«Выдать махорку» по условному шифру значило отойти на запасный рубеж, на левобережье Днепра. Это могло быть сделано лишь по приказу фронта. Лопатин же знал об этом, но все-таки он заикнулся, сказал…

— Об этом не может быть речи, товарищ полковник! Не повторяйте! — оборвал его Балашов. — Приказываю вам удерживать занятые рубежи, — строго добавил он. — До свидания.

«Придется выехать самому поближе к дивизиям, на передовой КП, — подумалось Балашову. — А то начинаются скверные настроения. Но пока прибудешь… Кого же оставить здесь? Бурнина?.. Да, придется…»

Балашов продолжал работу и вдруг сказал себе вслух:

— Да, придется!.. — Он принял решение ехать.

— Ивакин у телефона, товарищ командующий! — вдруг радостно крикнул Бурнин.

«Да-а, «командующий»!» — с горькой иронией сказал про себя Балашов. Он решил так или иначе выяснить начистоту все с Ивакиным, сказать ему, что при сложившихся отношениях штаб не может успешно работать. С этой решимостью он отозвался по телефону.

— Петр Николаич, здравствуй! Потерял ты меня? Извини! — зашумел Ивакин. — Слушай, что там такое творится, на «Ангаре»? Ведь там же фашистские танки! Ни черта я понять не могу… Где прорыв? Я чуть не нарвался! Так драпанул от них по лесу… Как рысак! Марафонский рекорд устанавливал!

Известие было дурное. Оно могло означать черт знает что. Фашистские танки! А он-то туда собирался