— Это ваше решение бесповоротно? — спросил Балашов.
— Я же сказал, что это приказ! — несколько даже резко ответил Ермишин. — Чебрецову занять оборону во втором эшелоне «Днепра». Частью сил быть готовым к нанесению удара. В четыре ноль-ноль произвести смену соединений. Части Мушегянца направить в резерв. До утра им занять позиции в районе бывшего расположения Чебрецова. Выполняйте!
У Балашова захватило дыхание. Рокотов так с ним не разговаривал.
— Слушаюсь, товарищ первый, — отозвался он, чувствуя физическую боль в сердце.
— Всё! — сухо ответила трубка.
Приказ выполнить было невозможно. Если даже дивизия Чебрецова чудом не будет смята на марше, то оставшиеся, измученные войска Мушегянца не смогут успеть до утра попасть на позиции, с которых уйдет Чебрецов.
Балашов приказал соединить его с Чебрецовым, посмотрел на часы и передал сам приказ командарма.
…Бурнин отправил в штаб фронта шифровку с информацией за день. Теперь он снова сидел на связи, следил за развитием боя и подготавливал ночное движение, которое через час-полтора вступит в свои права. Бурнин ощущал все трудности армии, все напряжение бойцов и командиров. Он был частью всей этой сложной взаимодействующей организации и, как часть ее, всем своим существом погрузился в общее дело. Он чувствовал это дело как сложную музыку, как игру слаженного оркестра. И вдруг в эту игру ворвался резкий, какофонический диссонанс…
Анатолий даже прервал работу, с тревогой прислушавшись к последнему разговору Балашова с командующим, а затем с Чебрецовым. Он видел, как помрачнел Балашов, выполняя приказ, с которым он был не согласен.
Бурнин понимал весь драматизм этой двойственности положения начальника штаба: Балашов, который так яростно перед Рокотовым сопротивлялся выдвижению Чебрецова, сопротивлялся в течение суток, теперь должен был выполнять этот новый приказ, отданный в самый тяжелый, в самый неподходящий момент, и обязан выполнять его так, словно не было никогда иных планов и мыслей, так выполнять, как будто этот приказ был единственным и заветным велением его собственной совести, чувства и разума.
— Анатолий Корнилыч, доложите Ермишину о выполнении. Вышлите к Чебрецову своего оперативника, и держать меня в известности о ходе выдвижения дивизии.
Бурнин доложил командующему, что выполнение Чебрецовым его приказа взято под контроль оперода.
Он представил себе, как все ожило в уже потемневшем лесу, как там раздается команда, выбегают из блиндажей и окопов бойцы, в осеннем тумане строятся в роты, побатальонно снимаются с мест, как смятен Чебрецов, который не знает настоящей обстановки и не представляет себе полностью предстоящей задачи. Анатолий вообразил себе, как Чебрецову сейчас не хватает лично его, Бурнина.
И вдруг он затосковал по своей дивизии.
«Да, проще, куда проще выполнять приказы, не видя их зарождения из столкновения мнений и… честолюбий… Ведь сейчас Острогоров при помощи Ермишина одолел Балашова, вышел из подчинения ему…» — подумал Бурнин. Он хотел отогнать эту мысль, но она становилась все настойчивее и превращалась в твердое убеждение, которое было ему неприятно.
«А если бы Чебрецова перебросили еще позавчера, как предлагал Балашов, то теперь у нас был бы в тылу укомплектованный и пополненный Мушегянц», — подумал Бурнин и с уважением посмотрел на погруженного в карту Балашова, который снял каску и наклонил большой выпуклый лоб над столом.
«Нюх у него!» — сказал про себя Бурнин, припомнив слова Рокотова.
— Бурнин, передай на «Днепр» Мушегянцу приказ о смене дивизий, и пусть уж держится до прихода частей Чебрецова, — устало сказал Балашов.
Бурнин вышел из блиндажа «послушать фронт».
И тотчас вошел боец с автоматом на груди, с кружкой чая в руках, шагая на цыпочках широко, как будто перешагивал через лужи, выражая всем существом уважение к работе начштаба.
— Товарищ генерал-майор, товарищ майор Бурнин приказали вам подкрепиться, — сказал боец.
— «Товарищ майор приказали»! Здорово! — усмехнулся Балашов. — Спасибо, поставьте.
— Виноват, товарищ генерал-майор, товарищ майор мне приказали отнести вам подкрепиться! — смущенно ответил боец.
— Ладно, ладно, спасибо!
Балашов отхлебнул крепкий горячий чай, почувствовал, что он со спиртным, отставил, нахмурился, но все же взял снова и жадно выпил.
— В общем, правильно! — ворчливо одобрил он, чувствуя, как тепло разошлось по телу.
…Нет, к ночи фронт не утих. Против обычая, все клокотало огнями. Бурнин почувствовал, что покоя ночью не будет. Он возвратился к работе. Рассуждения и весь план Балашова ему были известны. Он понимал, что сейчас у начальника штаба приказом Ермишина разрушено тщательно возведенное здание. Все нужно строить заново. Тут не поможешь сейчас ни сочувствием, ни советом. Лучшая помощь ему — это взять на себя работу по связям, оперативную часть и дать ему думать.
Фашисты не утихали. Наоборот, в стороне фронта мигание зарева в небе достигло как будто предела. «Что там творится теперь, у соседей, за правым флангом Мушегянца? Не обнажили ли они его фланг у излучины речки?» — волновался Бурнин. Он пытался наладить связь с правым соседом, но связь ему не давалась. Сможет ли Мушегянц продержаться, если сосед обнажил его фланг? Какие-то содрогания земли отдались даже и здесь, глубоко в тылу, припорошив перед Балашовым карту просочившимся с наката песком.
— Опять авиация где-то! — проворчал Балашов.
— Нет, это «катюши», товарищ генерал, — возразил Бурнин.
— «Катюши» ударили, Анатолий Корнилыч! — сказал капитан, возвратившийся с пункта связи. — Зарево-о!
— Почему вы считаете, что «катюши»? — спросил Балашов, услыхав сообщение капитана.
— По звуку да и по отсвету видно. Особое зарево, товарищ генерал, — ответил Бурнин.
— А где же они ударили? — насторожился Балашов. Для него это было важно. Это могло дать ответ на загадку, которую загадали ему Ермишин и Острогоров.
— Постараюсь определить! — отозвался Бурнин и вышел из блиндажа.
Балашову доложили, что нарушена связь с правым флангом. Затем сообщили, что гранат и бутылок, сколько возможно, из тылов выслали. Радировал начарт Чалый, доложил, что, по приказу командарма, придал в поддержку Мушегянцу дивизион артиллерии. Начальник связи информировал, что высланы связисты для устранения повреждений связи с передовым КП.
Все это не утешало Балашова, шло почти мимо, как мелочи. Главное было то, что дивизия Чебрецова сейчас, вопреки всем намеченным планам, выдвигалась к переднему краю, а на переднем крае выполнялся какой-то неведомый ему, начальнику штаба, и непонятный ему план Ермишина…
— Где били «катюши»? — выйдя из блиндажа, спросил Бурнин у группы связных.
— Да вон, вон, товарищ майор, еще не погасло! — радостно указали бойцы на еще красневшийся отсвет в мглистом тумане прямо к западу.
В это время снова все засветилось вдали заревом, и небо замигало в той стороне багрянцем, как будто невиданная заря обожгла запад. Бойцы, наблюдая это свечение, отпускали привычные шуточки про «катюшу». Такого удара «PC» Бурнин ни разу еще не видал. Он тоже знал этот лес, где более суток уже маскируются танки. Эти танки весь день простояли в резерве. Значит, именно их караулили Ермишин и Острогоров, чтобы уничтожить одним внезапным ударом, сжечь их до ночи, не дать им сменить расположение и занять исходный рубеж. На них берегли этот массовый залп «PC». Теперь там, в горящем лесу, погибают резервы врага, подготовленные к завтрашнему бою, там плавится сталь, рвутся боекомплекты снарядов, пылает бензин. Нет, это может быть действительно здорово!..
Зарево охватило все небо на западе.
— С «Дуная» ударили, от полковника Дубравы. Должно быть, по тем самым танкам, которые
