И потом наступил надолго темно-красный покой и ватная тишина. Потом тишина стала синей и светлой. И вдруг она разорвалась криками радости. Кричали «ура». Смеялись. Кто-то возбужденно и громко крикнул что-то непонятное…
Сон разорвался, но не было сил ничего осмыслить, — как будто в детстве на ярмарке, все вертелось, пестрело, кричало не в лад.
— Откройте же затемнение, утро! — отчетливо потребовал чей-то голос рядом, отдельный, осмысленный голос.
— Тампон! — приказывал Опанас Куценко, как раньше отрывисто. — Зонд… Другой, не этот…
Но Куценко говорил далеко в стороне от Баграмова. Емельян догадался, что его уже вынесли из операционной в соседнее помещение и голос Куценко слышится за переборкой.
— Повернись, повернись немного, голубчик, — уговаривал женский голос с другой стороны.
— Перевяжи поскорее, сестрица, пойду к своим! Господи, хоть поглядеть! — просил кто-то.
— Да куда же ты можешь идти? Лежать тебе надо. Придут и сюда, — уверял Глебов.
— Что ты, товарищ доктор! Я ничего, дойду! Разве дождешься! — спорил с ним раненый.
— Иван! — вдруг воскликнул Глебов. — Откуда, родной?!
— Емельян Иваныч где? Что с ним? — услышал Баграмов громкий тревожный вопрос.
Он не мог вспомнить, чей это голос, и не было силы открыть глаза.
— Тише! — шепнули над головой Емельяна. Баграмов с усилием поднял веки и высоко над собой, почему-то особенно высоко, увидал лицо Балашова в пилотке с красноармейской звездой, в гимнастерке с погонами.
— Ваня, — растерянно произнес Баграмов.
Он вдруг совершенно ясно и сознательно вспомнил, что Балашова вообще не может быть в лагере, что он увезен в гестапо, приказом немцев объявлено, что Иван повешен вместе с Кумовым, Кречетовым и Башкатовым. Значит, его лицо — просто бред!.. Баграмов зажмурился… Но когда он открыл глаза, Балашов низко склонился над ним и по щекам его текли слезы.
— Чего ты, Ваня? — слабо спросил Баграмов.
— Возьми себя в руки! — змеиным шепотом зашипела над ухом Балашова сестра Клавдюша.
Баграмов услышал ее и понял, что слезы Ивана относятся непосредственно к нему, Емельяну.
«Неужто так плохо мне?» — подумал Баграмов, но как-то совсем без тревоги, без страха.
— Ну как дела, Иван? — спросил он, стараясь произнести эти слова обыкновенным голосом, собрав все спокойствие, но сам услыхал, что спокойствие не получилось, голос — еще того меньше, а самый вопрос нелеп.
— Лагерь освобожден, Емельян Иваныч! Красная Армия в лагере, — подчеркнуто бодро и весело сказал Балашов.
— Вижу, — улыбнулся Баграмов. — Ведь ты сам… Красная Армия… Ваня… — Он закрыл глаза. — Хорошо, Иван, — шепнул он.
— Емельян, ты молчи, дорогой, — сказал Куценко, который приблизился в белом халате. — Четыре раны… куда к чертям! Такая потеря крови, сам понимаешь… молчи! Я тебя умоляю! — Куценко взял его руку. Дружеские и уверенные пальцы врача на пульсе были приятны Баграмову.
— А ты, Опанас, за меня не бойся, не бойся. Теперь умирать нельзя. Надо жить, — бодрясь, сказал Емельян.
«Зачем я вскочил, черт возьми? Всегда не хватало мне выдержки!» — подумал он и устало закрыл глаза.
— Клава! Камфару! — услыхал он, как будто сквозь сон…
Красная Армия докатилась до Эльбы. Весь фронт за ночь и утро продвинулся, подтянулись соседи полка, которым командовал Бурнин. С левого берега с гулом и свистом шли еще разных калибров снаряды и мины, кое-где на открытых местах доставали бойцов и пулеметы. Гитлеровцы не смущались скоплением немецких беженцев, среди которых успело появиться немало раненых и убитых фашистским огнем. Лагерь ТБЦ оказался уже к утру в расположении вторых эшелонов, хотя в десяти километрах к югу и по правому берегу Эльбы тоже не кончился бой: сопротивлялись немецкие части, отрезанные на юге, со стороны Дрездена, выскакивали из лощинок какие-то отряды не успевших сбежать эсэсовцев, таились в кустах и кюветах микроскопические засады озлобленных фаустников. В расположении части Бурнина остались лишь мелкие «недобитки», как их называли красноармейцы.
Бурнин выбрал полчаса, чтобы съездить в спасенный от гибели лагерь.
— Едем вместе, — предложил замполит Сапрыкин. — Не люблю я бывать в этих лагерях, а ведь все- таки надо же посмотреть, кого-то мы там наспасали!
— Ну что же, поедем, — сухо согласился Бурнин, которого неприятно задело небрежное словцо «наспасали».
Несколько раз битая, с лысой резиной машина Сапрыкина доставляла много хлопот шоферу- ефрейтору, и в это утро он наконец «подхватил» для замполита у переправы какую-то открытую, иностранной марки, длинную, как сигара, машину.
— Для войны она вряд ли, товарищ полковник, а для победы — как раз! Я считаю, гоночный тип. По нашим дорогам она низковата, конечно, а для Европы — вполне, — пояснил шофер.
— Уважаете Запад, товарищ ефрейтор? — спросил Бурнин.
— Машины у них, товарищ полковник, действительно, точно! — ответил тот.
— Ну, точно — так точно. Едем, испробуем.
Они тронулись.
Сапрыкин заметил осуждающий взгляд Бурнина. «Мягок полковник, жалеет их всех. Считает, что это люди одной с ним судьбы. Ведь сам-то он не сидел до конца за проволокой. Непокорные либо бежали, либо от немцев гибли, а эти… Нет, проверять их надо, еще да еще!.. Почему-то ведь все-таки их не замучили пленом! Живы остались вон сколько времени! Отсиделись!..»
Сапрыкин вдруг понял, что он словно бы обвиняет людей за то, что фашисты их не успели замучить. Но отмахнулся от этой тревожной мысли и даже почти подосадовал, что поехал в лагерь.
«Есть же люди, которым поручено разбираться в этом. А наше солдатское дело было занять территорию вместе со всем, что на ней оказалось. Лагерь — так лагерь! Хорошо, что выполнили задание почти без потерь… И вообще-то, вон ведь оперативно как вырвались к Эльбе! Значит, скоро уж, скоро конец!» — мысленно заключил Сапрыкин.
— Издыхает войнища проклятая! Даю ей еще десять дней, максимум — две недели! — обратился он вслух к Бурнину.
— Эх, Игорь Филиппыч, кабы ей быть последней! — ответил Бурнин со вздохом.
Замполит присвистнул.
— Какой ты максималист, товарищ полковник! И то скажи, если… — он вдруг осекся.
— Что «если»?
— С одним покончим — с другим бы с кем-нибудь не началось… Я что-то не так уверен в союзниках, — приглушенно сказал замполит. — Вчера по швейцарскому радио… — Сапрыкин умолк.
Бурнин вздохнул.
— Конечно, не исключается… Ну, а все-таки бог-то на небе есть?! — усмехнулся он.
— Бога они, кажется, все признают, Анатолий Корнилыч, только он для них не тождествен с миром, скорее наоборот, — сказал Сапрыкин. — Пленных-то гонят за Эльбу! И власовцы тоже на запад уходят… К чему бы?! Значит, там что-то обещано, что ли… Да хотя бы взять этот лагерь… Впрочем, с тобой нельзя… — Сапрыкин умолк, не закончив мысль.
Бурнин не ответил. Он понимал все мысли Сапрыкина и, пожалуй, не осуждал его. Они уже более года были вместе в боях. Он уважал Сапрыкина как неглупого, храброго и честного человека со стойким характером.
Сапрыкин пришел на фронт, когда Красная Армия была в наступлении. До этого комиссар стрелковых училищ, тыловой политработник, Сапрыкин в своей работе не знал противоречий между уставом и жизнью. Если же после его прихода на фронт, в боевой реальности, возникали такие противоречия, то их всегда
