безответственным авантюризмом!
— Авантюризмом?! — в негодовании повторил Барков.
Он повернулся и молча ушел, оставив на пустыре за бараками Муравьева и Емельяна. Барков не мог продолжать разговор. Ведь в подготовку этого дела он вложил все свои силы. Он взбудоражил людей — и каких людей! Но чего же все это стоит без воплощения в действие?! И вдруг он услышал такое жестокое слово…
— Как ты считаешь, Баграмов, обидел я Василия Михайловича? — спросил Муравьев после того, как Барков ушел, идя с Емельяном за бараками по пустырю.
— Резко ты его… — сказал Емельян. — Но, с другой стороны, ведь ты сказал, что такое восстание было бы авантюризмом, а не его назвал авантюристом.
— А ты скажи все-таки: ты на его стороне был, не на моей? — спросил Муравьев.
— На его, — признался Баграмов и ощутил у себя на лице смущенную и кривую усмешку.
— И я на его стороне… сердцем, — сказал Муравьев.
— Тогда чего ты мудришь или мудрствуешь, что ли? Чего мы мудрим?! — воскликнул Баграмов.
— Потому что мы обязаны честно ответить себе: нужно ли это для дела борьбы с фашизмом? И ты должен ответить на это, и Барков, и все остальные…
— Ну?
— А вот я не уверен, что нужно, — заключил Муравьев.
Баграмов остановился.
— Тогда на кой же мы дьявол всю эту кашу варили?! — закричал он. — Ты же сам считал это самым главным…
Ползавшие по земле в поисках щавеля пленные со всех сторон оглянулись, прислушались.
— Не шуми, — остановил Муравьев. — Я считал полезным и нужным все то же, что ты и другие товарищи. Мы намечали захват железнодорожного узла, взрыв полотна, перерыв движения через Эльбу, уничтожение запасов горючего… Год назад все это было бесспорным, это казалось естественно необходимым. В любой точке Германии это имело бы и военное и политическое значение, а сегодня, применительно к конкретной обстановке, кто скажет, целесообразна ли та или иная диверсия в том или ином месте? Может быть, это противоречит планам командования Красной Армии? Ты подумай, подумай!
На этом оборвалась их беседа.
Но Муравьев и сам не мог сказать себе ясно и прямо, правильно ли политически будет удерживать лагерь от восстания.
Он ощущал на своих плечах, именно на своих, всю полноту ответственности. Старший по военному званию, возглавляющий боевой центр антифашистской борьбы, он должен был сказать одно слово, чтобы механизм пришел в действие. Но он не чувствовал себя вправе сказать это слово.
Казалось бы, обстановка переменилась именно так, как это было заранее предусмотрено: Красная Армия победно шла по Германии, приближалась к лагерю.
Ведь именно это и было намечено как одно из условий, при которых следует начинать вооруженное выступление.
И все-таки, есть ли сейчас в таком восстании смысл? Нужно ли это для пользы родины, для борьбы с фашизмом?
«Мы здесь, в лагере, имеем неограниченную моральную власть над людьми. Власть коммуниста и командира здесь для всех выражает власть родины, — рассуждал сам с собой Муравьев. — Смеем ли мы распорядиться этою властью, чтобы бросить тысячи почти безоружных, ослабленных пленом людей в неравную схватку, под пулеметы фашистов? Нет ли в этом нашем стремлении к бою желания «доказать» кому-то, что мы тут не сидели сложа руки? Ради такого «доказательства» имеем ли мы право поднять на восстание и бросить на смерть всех этих людей перед самым освобождением их Красной Армией?
Правда, все сами мечтают о том же, все хотят в бой. Но для чего? Красной Армии в помощь? Вряд ли это ей нужно. Вся сила фашистов, которая была бы направлена против восставшего лагеря, легко сама может быть подавлена несколькими орудийными выстрелами.
Тем меньше сейчас восстание принесет эффекта как политическая демонстрация. Что сейчас докажет подобная демонстрация? Кто не хочет верить в нашу чистую совесть, в незапятнанность нашей чести, тот все равно не поверит. «А где же вы были раньше? Что же вы взялись за оружие только при приближении Красной Армии?» — скажет этот неверующий. Или, может быть, мы докажем что-то врагам? Но им и без этого все доказано — и твердостью лагерных мучеников, и трудом советского тыла, и яростным наступлением Красной Армии.
Так, значит, мы понапрасну все это затеяли?! — спрашивал и упрекал себя Муравьев. — Понапрасну заставили рисковать команду трофейного склада, пронося оружие в лагерь, понапрасну внушали людям нужду в боевой готовности?! Нет, все это было нужно в той обстановке. Мы сплотили людей, подняли дух, укрепили их силы! — отвечал он себе. — А восстание сейчас все же не нужно…»
Однако в самые последние дни мнение Муравьева снова переменилось, когда Лешка Любавин поведал о своей откровенной беседе с Мартенсом, который, как обычно «в подпитии», сказал, что конец войны, может быть, не так близок, как это кажется. «Гитлер готовится сдать Германию англо-американцам. Пожалуй, придется нам лагерь двигать за Эльбу», — высказал предположение Мартенс.
— Зачем же Англии и Америке русские пленные? — удивился Любавин.
— Как же зачем, если Америка и Англия станут в союзе с Гитлером! — сказал Мартенс. — Пожалуй, тогда уж меня не оставят в придурках, а, Леша? На фронт ведь загонят! — печально добавил Мартенс, думая, как всегда, об одном себе.
— Не станут они угонять наш лагерь, господин переводчик. Ведь тут ТБЦ, кому нужны больные?! — возразил Лешка.
— Кто может ходить, тех погонят, а кто не может… — Мартенс красноречиво запнулся.
— Да чт
— Эсэсовцы будут. Ты что, их не знаешь! Тебя-то я увезу с собой, — успокоил он, подумав, что Лешка Безногий тоже взволнован лично своею судьбой.
Вечером Любавин немедленно передал весь этот разговор через Ломова.
Рано утром по этому поводу собралось Бюро. Муравьев поставил перед товарищами все вопросы, которые его мучили, и сам заключил:
— Я считаю, что единственный момент, когда восстание стало бы необходимым, — это попытка фашистов угнать лагерь на запад, а больных уничтожить. Этого мы не допустим. Значит, надо сейчас же готовиться к бою.
Но внутренне все и без того уже были готовы, так что сообщение Мартенса не вызвало ни сомнений, ни колебаний. Оно словно бы даже породило какое-то удовлетворение…
В тот же день перед обедом для уточнения обстановки в окрестностях лагеря с продуктовой командой вышли из ТБЦ в разведку Василий-матрос и Еремка Шалыгин. Барков приказал им наутро возвратиться на кладбище и пробраться в лагерь с могильщиками.
Разведчики ТБЦ-лазарета, Василий с Еремкой отстали от рабочей команды, пока рабочие грузили в вагонетки угольные брикеты для кухни. Они укрылись невдалеке в штабелях стандартных частей для сборных бараков. В пяти сотнях метров от них был форлагерь, в двух сотнях метров влево — вокзал с ожидавшими пассажирами, которые толпились тут целый день.
Поезда не шли. Но у немцев, по-видимому, еще оставалась надежда на возобновление движения, и потому они не уходили со станции.
Безумолчно грохотал приближавшийся фронт…
К вечеру народу на станции прибавилось. Немцы подъезжали на велосипедах с перегруженными багажниками, шли мужчины и женщины с ручными тележками, тачками и детскими колясочками.
— Может, у них поезда от «воздуха» днем маскируются, а ночью пойдут, — высказал догадку Еремка.
Молодой, по-граждански одетый немец торопливо пошел от станции с чемоданчиком и вдруг почти против штабелей, где сидели разведчики, бросил чемодан и пустился бежать через железнодорожный путь.
