мне на Гитлера! Я — за своей землей!

— Слыхали, ребята?! Видали?! Деникинец! — отчеканил Цыган, повернувшись к остальным обитателям «добровольческого» барака. — А вы, дураки, куда? — вдруг мирно спросил он. — Все, что ли, помещицкие ублюдки?! Ведь Сидору так и так не жить дома, а вы чего? «Своей» земли захотели? Вот хоть ты, Митяйкин, дурак, зачем лезешь?

— Сидор подбил. Односумы, мол, вместе и заявление нам писать, — угрюмо и виновато ответил тоже земляк их Митяйкин.

— Скажи, дитё малое, право! «Не легла бы сама, да сводня — кума!» Значит, встанешь перед советским судом, шапку скинешь и скажешь: «Нету моей вины, что попал в измену, — все Сидор!» Тут Сидора схватят и два раза удавят: раз — за него самого, а в другой — за тебя. Так, что ли? Может, его и раз десять стоит повесить?

— Пошел отсюда! — крикнул Сидор, подступив к Бровкину.

— Боишься? — спросил тот с издевкой. — А ты не бойся! Это на первый раз страшно, а когда в пятый раз вешать станут, привыкнешь! Говорят, Иуде в аду одно только и дело — каждый час заново на осину! Ему теперь удавиться — как нам закурить!

— Сказал — меняй пайку да уходи! Запрещается посторонним в бараке! — насел старшой.

— А может, я тоже хочу заявление писать в изменники родины! — воскликнул с жаром Цыган. — Может, я тоже родную мать на немецкие сигаретки меняю! Может, я тоже сбираюсь отца родного штыком приколоть! Может, и я казачку свою да детей продаю фашистам!

Сидор схватил Цыгана за ворот, под самое горло.

— Комиссаришь, сволочь?! Под еврейскую власть захотел воротиться?! Кончена житуха твоя! — Он с силой швырнул щуплого Цыганка об пол…

Вся гурьба гостей негодующе зашумела. И вдруг, неожиданно для остальных, Митяйкин коршуном кинулся на Сидора.

— Стой! — зыкнул он, сбив с ног старшого. — Людей убивать, бандюга?! Да я бы сгреб твою мать — да оглоблю ей в глотку, что родила такого паскуду!..

Митяйкин насел на Коржикова и сдавил ему горло.

— Петька, пусти! Отпусти его, говорю! Задавишь суку — тебя за то немцы повесят! Брось, дурак! — убеждал Цыган, успевший вскочить на ноги.

— Не за тебя я его. За себя… кулачищу, собаку… — тяжко дыша, пояснил Митяйкин, когда его оттащили.

За этим шумом никто не заметил, как, привлеченные криками, к дверям сошлись не менее двух десятков людей из соседних бараков. Они теснились у входа, стараясь понять, что творится.

— Погоди, доберусь! Я тебе ребра на прочность испробую, комиссарский пособник! — сидя на полу между койками и ощупывая помятое горло, хрипел Коржиков. — Унтера Принца плетки не испытал?!

— Айда собирайся, Петька. Пойдем назад, в свой барак. Он еще, правда, бандюга, зарежет тебя тут ночью, — позвал Цыган.

— Не больно боюсь! — отбрехнулся Митяйкин. — Эй, гад! — крикнул он Коржикову. — Не оттого ухожу, что тебя боюсь, а потому, что и вправду с тобой тут в измену залез по колени!

— Слава те господи! Наконец разобрался! Тюха! — с насмешкой сказали от двери. — Баландички с мыльцем да с дохлыми мухами похлебал — сдогадался! Помолись на иконку «освободителя» — да и ножки в ручки!

— Ну, кто еще по своим баракам, ребята? — обратился Цыган к остальным «добровольцам».

— А я с Петькой Митяйкиным вместе. В фашисты вместе пошли — и назад не отстану! — отчаянно выкрикнул Федор Бондарев, которого все так и звали «Уральский казак» за его рассказы про свой Урал.

— Плюнь на гадов фашистских! Пойдем, братва! — настойчиво звал Цыган. — Петька, Федька, пошли! — позвал он Митяйкина и Бондарева, уже собравших свое добришко.

— Я с вами, — робко сказал Игнат Мыльников, рослый, костистый парень с острыми скулами. — Вот ей-богу, ребя, за пайком пошел! Ведь нутроба по пище истосковалась… Уж очень велик я у матери вырос, всю жизнь не могу нажраться досыта! А тут гад «чиста душа» как начнет говорить, что у власовцев густо кормят…

— Привадил тебя на паек, как чебака на парено жито!

— Вон сколь нас в лесу легло с голоду в ямы! Может, всем надо было в германцы наняться!

— У-у, проститутки, гады! — гудела толпа в дверях. «Освободители» угрюмо молчали.

— Пошли, братва! — настойчиво кликнул Цыган и решительно направился к выходу.

Митяйкин, Бондарев, Мыльников, виноватые, будто побитые, но прощеные псы, опустив от стыда головы, пошли вместе с толпою вон из барака.

— «Русскую освободительную» махорочку закуривай, братцы! Налетай, налетай! — на весь лагерь по-базарному выкрикивал Сенька.

Ото всех бараков оживленно сходились пленные закуривать даровую «освободительную» махорку. Сбежавшие из барака «освободители», принятые обратно в общую семью, стыдливо терпели со всех сторон брань, тычки в шею, насовывание пилоток на самый нос и другие знаки презрения, понимая, что это слишком дешевая цена за позор, которым они покрыли себя и товарищей. Выложив на барачные столы свои полупачки махорки, они были довольны хоть тем, что эта вещественная улика их постыдного покушения тает с каждой закруткой.

Наутро старшому «добровольческого» барака с его соратниками пришлось под градом насмешливой брани отмывать сплошь вымазанную калом барачную дверь. Их за ночь осталось лишь четверо.

Утром Юрка, едва уйдя к Балашову в карантин с заказанными накануне медикаментами, тотчас, запыхавшись, прибежал назад в ТБЦ, как звали теперь туберкулезное отделение лазарета.

— Емельян Иваныч… — прерывисто дыша от волнения и быстрой ходьбы, сказал он, — в карантине у Балашова сидят санитар и фельдшер из центрального рабочего лагеря. Привезли больных… С фельдшером я учился. Малый во! — по своей манере выставил Юрка большой палец. — Можно им дать «аптечки» о Коминтерне и против Власова?

— Не провалятся? — остерег Баграмов.

— Люди-то взрослые! — успокоил аптекарь. — И еще они просят карту и парочку компасов…

— Думаешь, Юра, у них тоже есть организация? — спросил Емельян.

— Как знать! Ведь не спросишь! Вдруг бы он спросил у меня… Я хоть и верю ему, а не смог бы сказать! Поживем — разберемся!

— Ну, дай им, что просят, — согласился Баграмов.

Юрка исчез…

До сих пор ТБЦ-лазарет связался только с двумя небольшими командами, куда уже дали карты и компасы. Баграмов догадывался, что в центральном рабочем лагере тоже есть подпольная организация, но проверить было надежнее всего, именно проявив доверие первыми.

Установить связь с подпольем других лагерей, почувствовать локоть соседа, — это было бы хоть каким-нибудь началом активного противопоставления фашистскому режиму советской организованной силы.

— Старик! Кого они привезли из центрального, знаете? — выпалил Юрка, снова войдя через час в аптеку. — Смотрите! — воскликнул он, точно фокусник, устроивший ловкий трюк.

Баграмов взглянул и изумленно вскочил:

— Никита!

У двери аптеки стоял Батыгин.

— Попались все-таки, значит, ребята? — после горячих объятий сказал Баграмов. — А Генька где же?

— Генька?.. Нет Геньки. Думаю, что погиб, погиб по-солдатски, с честью, — печально сказал