…Это были транспорты смерти с бельгийской, французской, итальянской границ, из Австрии, Венгрии, Северной Германии, из Голландии и Польши.

Больные, которых сюда привозили, были еще способны двигаться, но их жизни были уже размолоты фашистским режимом шахт, рудников, заводов.

Из вагонов этих больных приходилось нести на носилках или, в лучших случаях, — вести под руку. Некоторые из них пытались сами поддерживать друг друга, но падали тот и другой и бессильны были подняться…

Штабарцт Драйхунд в эти дни был заменен в лазарете военнопленных только что призванным на военную службу хромым пожилым врачом, а при лагере, преобразованном в «туберкулезный лазарет», вместо батальона осталась лишь рота охраны.

— Никифор! Я остался! Думал, отправят на фронт, а меня оставили! — радостно сказал Вайс, придя на новое место, в деревянные бараки, где верный себе Шабля опять поселился не с фельдшерами, а в бараке больных, отгородив для себя крохотную клетушку.

Вайс сунул Шабле сложенный лист бумаги.

— Спрячь, — шепнул он. — Лето идет. Пригодится…

Никифор убрал таинственный лист. Только после ухода Вайса, оставшись один в своей комнатенке, он увидел, что это была подробная карта восточной части Германии…

— Да, подходит весна! Пригодится многим! — со вздохом сказал себе Шабля.

По своему здоровью он сам не мог рассчитывать на побег.

Весна шла ранняя. К середине апреля снег на открытых солнцу лагерных пустырях уже стаял, быстро просохла почва, и свежая трава начала проступать яркими пятнами на рыжих плешинах. В запроволочном немецком мире на ближних полях появились пахари с конными плугами. Потянуло весенним духом разогретой сырой взворошенной земли и парного навоза. Пленные с новой страстью затосковали по воле. Всем снились побеги, дороги, леса…

Еще зимой часовщик Генька, придя в лазарет и в секции Шабли встретившись с Балашовым, снова завел разговор о Москве, о Донской и Нескучном саде и стал заходить в гости, просиживая в секции Шабли длинные вечера. Через Геньку Балашов познакомился и с капитан-лейтенантом Никитой Батыгиным, которого Генька после отправки полиции из лагеря перетащил к себе в портновский барак, как механика для починки швейных машин, и тут-то они особенно тесно сблизились. Балашов, в это же время переведенный в санитары, иной раз даже и ночевал не в санитарской секции, а у Геньки с Никитой — в портновском бараке.

В длинные вечера, когда все от холода забирались под одеяла и укрывались шинелями, а кто не улегся, те жались к горячей печурке, неспособной согреть всю жилую портновскую секцию, в темноте то с верхних, то с нижних коек раздавался негромко чей-нибудь рассказ о побеге из плена. Это была общая любимая тема, и все, затаившись, слушали. Иногда начиналось шумное обсуждение, почему вообще так трудно уйти из Германии. Одним казалось, что главной причиной неудач является образцовый «немецкий» порядок лесов, где нет кустов и все подстрижено гладко так, что лес просвечивает насквозь. Другие видели главную трудность в преодолении рек, хорошо охраняемых немцами, и в обилии военных объектов, на которые пленные по незнанию нарывались. Третьи считали, что голод толкает беглецов на попытки украсть у населения что-нибудь съестное и что чаще всего в этом была основная беда…

Обсуждали преимущества двух вариантов побега: северного — через Польшу и южного — через Карпаты.

Некоторые думали, что пройти по чужой стране вообще невозможно, особенно без карты, без компаса…

— Чепуха, — как-то вскинулся Генька. — Компасов я могу наделать сколько угодно. Что компас? Тьфу! Карту тоже можно достать, а главное, не будь дураком — вот и все! Лето придет, так ребята начнут наматывать — только держись!

— А как, как достать карту?

— Ну, это надо совместно…

На другой день Батыгин наедине спросил Геньку:

— Ты в самом деле компас сумеешь?

— Спрашиваешь! Какой же я часовщик, если такой ерунды не смогу! — Генька хитро взглянул на собеседника, по плечо забравшись рукою в матрац, в ворохе резаной бумаги нашарил маленький самодельный компас и на ладони показал его другу, прищелкнув языком. — Машина! — с лихим хвастовством подмигнул он.

— Ма-астер! — уважительно согласился Никита Батыгин.

С этого дня Генька, Иван и Никита уже не могли ни в чем думать, кроме побега. Они непрерывно вели дискуссию — как раздобыть продуктов, как выйти за проволоку без риска попасть под пулю или быть схваченным с первых шагов, по какому маршруту лучше идти к фронту… Балашов надеялся, что могильщики позволят им лечь на «карету смерти», под груду мертвых, когда вывозят вагонетку на кладбище. Генька считал, что можно купить часового, который за сапоги или за часы в нужный момент погасит прожектор на вышке. Батыгин настаивал, что лучше всего не посвящать никого в свои планы, а ночью прорезать проволоку и выйти «попросту, по-солдатски»…

Бежать с помощью друзей, конечно, было легче и безопаснее. Все понимали, что побеги проваливаются чаще всего при попытке пролезть за проволоку. Однако же пленных это не останавливало, они все же бежали, невзирая на пулеметные вышки, откуда светили прожекторы. Одни повисали на проволоке, распятые пулеметной очередью, другие корчились на земле, истерзанные собачьими зубами и иссеченные плетьми, а потом отбывали голодный, губительный карцер, но другие невольники плена все равно бросались тем же путем, и все-таки кто-то из них уходил же!..

И вот наконец знаки приближения той счастливой минуты, когда лагерь останется за спиною, стали множиться с каждым дном: пролетела первая бабочка, как бы по-детски неумело махая бумажными крылышками, а над лесочком и над садами ближней немецкой деревни появилась с утра расплывчатая, прозрачная зеленоватая дымка, которая на глазах сгущалась, темнела и к закату солнца обрела уже очертания отдельных древесных крон, вдруг заалевшихся под червонным блеском зари…

По лагерному, серому, истоптанному и выщипанному догола пустырю появились зеленые блики первых травинок, а за проволочной оградой можно было уже разглядеть и подснежники. При взгляде на первую золотистую головку одуванчика у Балашова стеснило дыхание…

Балашов, Батыгин и Генька уже с месяц как начали тренироваться на физическую выносливость. Они охотно брались за носилки каждый раз, когда было нужно куда-либо переносить больных; с особой охотой вне очереди таскали тяжелые бачки с завтраком и обедом.

Вечерами, в свободное время, все трое неустанно ходили вдоль лагерной магистрали, тщательно отрабатывая твердость поступи и правильное дыхание. Товарищи стали их в шутку звать «тремя мушкетерами».

Ночами, нередко случалось, Балашов просыпался, охваченный тревогой, проводил рукою по лбу, покрытому крупными каплями пота. Кто-то из товарищей что-то во сне бормотал, кто-то стонал и чесался, изъеденный блохами. Снились ли им тоже побеги, запахи влажной земли, шорох росистой травы под ногами?

Иван не старался снова заснуть. Он бесшумно одевался и осторожно выскальзывал за дверь, прокрадывался на зады, за бараки, ложился на землю и полз по-пластунски через пустырь…

Все расстояния и направления были здесь измерены. Двадцать метров, сорок, семьдесят… Сердце колотилось от физического перенапряжения и усталости, дыхание становилось хриплым и громким. Часовой с пулеметной вышки вдруг повертывал на пустырь луч прожектора. Балашов замирал… Если в этот миг шевельнешься, часовой ударит пулеметной очередью по пустырю, прожекторы прочих вышек скрестятся здесь, в этой точке, где он лежит, осветят, и его расстреляют наверняка…

Луч прожектора пробегал по блоку, задерживался у колючей ограды лагеря и скользил по крестьянской пашне, которая начиналась сотнях в полутора метров за лагерем. Иван полз обратно, на дрожащих ногах входил, обессиленный, в свой барак и, свалившись на койку, слышал только, как колотится сердце…

У молодой, только что оформившейся подпольной лагерной организации было достаточно дел. Ей