— Вот и жду, когда ты подскажешь! По-моему, уж давно бы пора, а ты все молчишь, молчишь…

Муравьев засмеялся.

— Ждал указания «вышестоящих»? Бывает, бывает… Только это как раз и есть не очень партийный подход к партийному делу. И хоть решаем мы, что организация будет у нас непартийная, а дело у нас партийное все-таки, и делать его по-партийному надо. Ну что ж, назначай собрание. Соберемся — все и решим! — заключил Муравьев. — А где теперь наши ребята? — спохватился он. — Выгнал я их. Они ночевать не придут, пожалуй.

— Ты выгнал, а я им велел стоять на посту. Тут где-нибудь в блоке бродят да караулят. Найдутся! — ответил Баграмов.

В комнатушке аптекарей, едва освещенной отблеском горящих углей из-за чугунной печной дверцы, тревожно и нетерпеливо поблескивали глаза собравшихся, слышно было их напряженное, взволнованное дыхание. В махорочном чаду нервно вспыхивали со всех сторон красноватые искры цигарок.

Вот оно, наконец, то собрание, о котором Баграмов непрерывно думал в течение двух последних месяцев.

Леонид Андреевич сидел почти рядом с Баграмовым. Его крупное красивое лицо со стороны Емельяна чуть освещалось отблеском из печной дверцы. Оно было спокойным, как всегда — вместе строгим и ласковым, серьезным и мягким.

«Красивый он человек! Красивый и внешне и внутренне, — глядя на Соколова, подумал Баграмов. — Есть люди, которые просто живут, как им велят их совесть, их чувства. Они никогда не считают и не называют себя коммунистами. Но если бы прочие люди стали такими же, как они, то коммунизм легко превратился бы из мечты человечества в быль… От Леонида Андреевича партия не может спросить ничего иного, кроме того, чтобы он всегда оставался тем, что он есть, и действовал по побуждениям своего сердца и разума…»

В двери появился Кострикин.

— Все в порядке, товарищи. Постовые все на местах. Можно начать, — скачал он.

Как раньше было условлепо, первым заговорил Муравьев.

— Организационное собрание Союза антфашистской борьбы обьявляю открытым, — сказал он. Кто-то сорвался, захлопал в ладоши.

— С ума сошли! Тише! — остановил Трудников. — Это оставим, братцы, на после войны!

— Итак, товарищи, нас тут двадцать пять, — продолжал Муравьев. — Мы друг друга нашли и испытали на деле. Мы ощутили себя как силу. Но сила наша еще возрастет, когда мы оформим прочную организацию, которая станет руководить всей лагерной жизнью. Наша задача — расставить так своих членов, чтобы держать в руках всё.

Явно взволнованный Муравьев перевел дыхание.

— Мы все полностью принимаем программу нашей коммунистической партии, — продолжал Муравьев, — но нашу группу мы строим заново, на чужой земле, в подпольных условиях. Мы вступаем в Союз антифашистской борьбы не по нашим партийным билетам, не по партийному стажу! Ненависть к фашизму и готовность к борьбе против него, доказанная делом, готовность насмерть стоять за советских людей, верность заветам ленинской партии, тоже доказанные делом же здесь, в плену, в нашей борьбе, — вот что сейчас рекомендует нам человека.

Муравьев сделал паузу, и никто ее не нарушил.

— В нашем лагере, в каждом бараке, есть и еще много смелых людей, которые счастливы были бы оказаться сегодня тут, среди нас. Что же мы с вами, товарищи, лучшие, что ли, изо всех? — спросил Муравьев. — Нет. Мы — просто счастливчики, которые в окружающем мраке разыскали друг друга. Так сложилась наша с вами судьба… Но судьба, дорогие товарищи, не лотерея, не случай! Судьба человека слагается из его убеждений и воли. Случайных и «лотерейных» людей среди нас быть не может! Невозможно в подпольной работе, чтобы о ком-то мы после сказали, что он среди нас был случаен. Этого нам с вами, инициаторам и организаторам, жизнь не простит. Это может всех погубить — и нас самих и тех, кого мы еще привлечем в наш Союз.

Тишина помещения вздохнула. Кто-то сказал «правильно», кто-то что-то шепнул соседу.

— Еще минуту, товарищи, — попросил внимания Муравьев. — Вот мы тут собрали «счастливчиков», «избранных». Имеем ли право мы так ограничивать наши ряды? Как же так отвергаем мы сотни достойных людей?! Да иначе и не может быть в нелегальной работе. Мы с вами функционеры-организаторы. Все мы, так сказать, всего лишь «парторги», актив. А наши члены Союза — масса, которая нас поддержит, — она в каждом бараке. Наша задача — хранить конспирацию, однако всегда быть не только с массой, но в самой массе, в ее глубине, неотрывно. И наша, советская масса людей должна всегда чувствовать, что мы существуем и трудимся для нее. Тогда люди будут нас и любить, и беречь, и верить нам. Тогда сама масса нас признает как свое руководство, как свой авангард в борьбе…

Муравьев передал слово Кострикину для прочтения документа, который они назвали «Уставом Союза».

Емельян и Кострикин вместе с Трудниковым работали над проектом этого документа. Его обсуждали потом с Муравьевым, выслушивали советы Шабли; его читали Барков, Варакин, Кумов. Юрка с Сашениным его переписывали набело. Почти все уже знали устав наизусть, почти каждый внес в него свою мысль, изменение, дополнение, но снова вслушивались в его слова с неослабным вниманием.

Кострикин склонился к дверце печурки, откуда мерцал тусклый свет догоравших углей.

— «Союз антифашистской борьбы создается в целях борьбы с гестаповско-полицейским режимом… для сохранения жизней советских людей… для беспощадной борьбы против хищников и мародеров…» — читал Кострикин.

«…против вовлечения советских военнопленных в изменнические вражеские формирования…» — доносились до Емельяна слова устава, приглушенные клокотанием какой-то аптечной жидкости в эмалированном белом ведерке на печке.

Далее говорилось об укреплении в массах военнопленных воли к побегам из лагерей и организации самих побегов, о диверсионной работе в германской промышленности и в сельском хозяйстве, о неукоснительности выполнения всех решений организации ее членами в порядке коммунистической партийной дисциплины, усиленной условиями подполья.

«Новые члены могут быть приняты в Союз антифашистской борьбы под поручительство трех членов Союза, после всесторонней проверки и обсуждения их кандидатуры полным составом Бюро.

…Членами Союза антифашистской борьбы не могут быть военнопленные, опороченные службой в лагерной полиции и в комендатурах, связями в гестапо, хищениями и развратом», — повысив голос, закончил чтение Кострикин.

Общий глубокий вздох послышался во мраке. То один, то другой из собравшихся наклонялись к дверце чугунной печки, чтобы прикурить от углей, но никто не промолвил слова.

Муравьев объявил, что теперь устав будут читать и принимать по пунктам.

Чтобы было виднее текст, Муравьев распахнул дверцу печки, и красный отсвет углей озарил сидевших.

Главным образом здесь была собрана молодежь. Усталые, истомленные голодом и мертвящей неволей плена, сколько жизни, сколько силы и воли сохранили они в горящих глазах.

«Дорогие мои! Любимые, славные люди!» — взволнованно думал Баграмов, подрагивающими губами дотягивая закурку и глядя на лица Балашова и Павлика, Маслова, Юрки, Жени, Володи Клыкова, глаза которых в эту минуту были полны счастья.

Здесь не было той торжественной обстановки, которую привыкли представлять себе при вступлении комсомольца в партию. Вся ответственность неюношеской борьбы уже лежала на их плечах.

Емельян был уверен в том, что никто из них не струсит, выполняя задание, а если случится, то не дрогнет и под выстрелом палача, и не станет молить о пощаде под виселицей.

По пунктам устав читал Трудников. Отчетливый, ясный голос Пимена словно отпечатывал в памяти слушающих задачи, которые им предстояло решать в лагерной повседневности. Так, как он читал, эти пункты звучали не сухими параграфами устава, а именно требованием, которое жизнь предъявляла ко всем вместе и к каждому из собравшихся.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату