Угоняемых окружил конвой. Готовясь к этапу, солдаты защелкали винтовочными затворами — досылали патроны.
— До свидания, товарищи! Дожить вам до полной победы! — крикнули из колонны.
— До счастливого побега, а там до победы! — осветили из-за лазаретной проволоки.
— Правильно! До свидания дома! Не забывайте!
— Дай бог домой воротиться! — прощались на разные лады.
— Пимен Левоныч! — крикнул в последний раз Старожитник, махнув пилоткой в сторону лазаретной проволоки. — Михайло Семеныч! — окликнул он и Муравьева.
Трудников и Муравьев помахали руками.
— Пимен! Счастливо! Не забывай шахтерскую братию! Случай чего дома скажешь! — выкрикнул и Малашкин.
— Сам дома скажешься! — крикнул Трудников. — Встретимся на Алтае!..
— Семеныч! Надейся! Всю заповедь божью исполню! — обратился Малашкин к Муравьеву.
— Божью так божью, стало быть, бог и на помощь! — отозвался Муравьев.
В общем шуме прощания и выкриках эти намеки ничьего внимания обратить не могли.
— И вам от того же бога удачи! — зашумели в колонне. — На новом месте блох да клопов поменьше!
Ворота распахнулись, и раздалась команда. Этап зашагал навстречу мартовской вьюге.
Снег крутил, и колонна, уходя, быстро таяла в белой дымке.
— Жалко, ушел Малашкин. Вот челове-ек! — сказал Трудников.
— Надо идти-то кому-нибудь, — отозвался Муравьев. — Хорошо он ушел. И Старожитник, и он. Молодцы! Можно сказать, ушли с собственной «воинской частью»… Люблю вас, шахтерскую братию! Мне с вами дело иметь приходилось. Во время гражданской войны с моряками дело имел — отважный, крепкий и дружный народ. А потом с шахтерами близко встречался — тоже такие. Думаю — оттого, что на море и под землей — стихия и против нее люди привыкли сплоченно стоять, вот и рождается крепкая спайка, смелость и дружба.
Посмотрев на Муравьева внимательно, Емельян понял, почему этот же человек там, на вяземском «острове», окруженном штормом гитлеровских бешеных полчищ, создал свой «штаб прорыва». Он верил в силы народа, которые возрастают в общей беде, верил в крепкую спайку и смелость советских людей, в их дружбу в борьбе.
«Я подхожу к массе с доверием, меня уважают, но я все равно остаюсь «товарищ писатель». А этот не то что к народу идет, он с ним неразъемлем, он всегда сам в народе, в массе. Ему «приближаться» не нужно, он просто свой, такой же, как и они, «Семеныч» — и все тут! Меня уважают, да, может быть, чересчур уж сильно, как какого-то «высшего», а в уважении к Муравьеву сказывается уважение массы к самой себе — вот в чем серьезная разница. В этом и есть большевизм, партийность! Он — это они; он просто их собственный разум, их совесть, их убеждение, их сердце…»
В тот же день в неурочный час, после обеда, штабарцт неожиданно вызвал Соколова и приказал немедленно отобрать на выписку из лазарета еще полтораста человек самых здоровых людей для формирования рабочей команды.
Соколов растерялся.
— Но ведь здоровые все сегодня отправлены! — возразил он немцу.
— Найти! Обойдете сами все секции. Разыскать здоровых! Утром подать список! — кричал озверевший от возражения Драйхунд.
— Совсем сбесился! — рассказывал Соколов окружившим его врачам. — Чего добивается — непонятно! Я говорил, Емельян Иваныч, что он разохотится требовать выписки…
Прежде чем по окончании работы уехать из лагеря, Драйхунд сам еще раз зашел в помещение врачей.
— Ахтунг! — раздалась команда. Все встали. Штабарцт обвел персонал угрожающим взглядом.
— Если вы не найдете на выписку сто пятьдесят человек, то я выгоню на заготовки леса весь персонал! — пригрозил он. — Вы сами достаточно здоровы и сильны, чтобы работать пилою и топором! Русских врачей в плену хватит! — Тучный Драйхунд перевел дыхание. — Список должен быть утром!
Он, хлопнув дверью, пошел из барака.
— Achtung! — крикнул команду «чистая душа» уже ему в спину.
— В первый раз вижу бешеную свинью! — сказал вслед Баграмов.
— А я полагаю все-таки, что при желании мы все вместе найдем для отправки сто пятьдесят человек! — осторожно высказался Вишенин. — Поручите мне, Леонид Андреич. Все будет в порядке. Не хватит больных — так можно выписать часть санитаров. Не вам же ведь, в самом деле, работать пилой!
— Вы-то найде-ете! — сказал Саша Маслов Вишенину. — Дело дошло до собственной шкуры — вы и не сто пятьдесят, а триста «здоровых» найдете! Ведь это не те «старшие», за которых вы заступались!
Остальные врачи угрюмо молчали. Они понимали, что можно было найти в лазарете сотню-другую здоровых. Но пойти на это — значило подорвать доверие немцев к русским врачам. Отступление было недопустимо.
— Чего-то сбесился Драйхунд? — спросил Шабля Оскара Вайса, когда тот зашел в секцию.
— Запоздала почта, — пояснил австриец. — Родной брат Драйхунда принял заказ на заготовки леса, требует команду рабочих, обещает гешефт. А тут, как нарочно, отправили утром последних!
— А почему не берут из центрального лагеря, хотя бы из той колонны, которую утром от нас же угнали? — спросил Шабля.
— Те, по списку, уже не наши. За тех рабочих придется теперь платить новым хозяевам. А тут можно даром. Это ведь для себя: Драйхунд пополам с братом лесом владеет, и, понимаешь, поставки для авиастроительной фирмы — Люфтваффенверк… Прибыльно! Вот и нужно рабочих… «на пользу рейха»! Хайл Гитлер! — вдруг со свирепой рожей воскликнул Вайс и поспешил из барака к воротам, где уже собирались на выход все немцы…
Баграмов, узнав от Шабли об этой беседе, подошел к Соколову, который уже познакомился и оживленно о чем-то разговаривал с Муравьевым.
— Леонид Андреич, придется искать компромиссный выход. У Драйхунда, оказывается, вопрос личной выгоды. Он не сдастся…
— Выдержка, выдержка. Емельян Иванович! — не дослушав его, возразил Муравьев. — Он не сдастся, и мы не сдадимся! Вот кухонный доктор Вишенин уже предложил один «компромисс». А мы с Леонидом Андреичем думаем, как бы без компромиссов. Потерпи уж, писатель, — загадочно сказал Муравьев. — Мы тут надумали штуку. Пока — секрет…
— Ну, я скажу тебе, Емельян Иваныч, золотой у вас старик доктор, отважный! — сказал Муравьев, оставшись наедине с Баграмовым. — Коммунист! Всю жизнь прожил с народом и за народ куда хочешь пойдет!
Баграмов и сам любил и ценил Соколова. Но тут он заревновал его к Муравьеву, который, только войдя в их среду, уже затеял какое-то тайное дело, тайное и от него, от Баграмова, и Соколов на это пошел. Что же такое они надумали?..
Но самолюбие помешало Баграмову прямо задать этот вопрос.
Наутро Соколова вызвали в комендатуру еще до раздачи завтрака. Врачи были взволнованы его ранним вызовом.
— Упрямый старик! — бросил вслед Соколову Вишенин. — Воображает себя умнее всех и сам по себе решает наши общие судьбы!
Никто не ответил. В секции слышно было только бряцание ложек о котелки.
— Как хотите, а лично я из-за упрямства доктора Соколова на лесоразработки идти не намерен. Мне труд врача больше по сердцу, — продолжал разглагольствовать по-прежнему громко Вишенин.
— А полицаям, допустим, плетью махать больше по сердцу! — в тон Вишенину возразил Самохин.
— Глупый ответ! — оборвал Вишенин. — Труд врача — гуманное, нужное дело. Как ты сравнил с
