Бурнин рассказал обо всем, что предпринято. Начальник штаба внимательно слушал, сидя с ножом и полуоткупоренной банкой в руках.
— Да, я вам хотел посоветовать включить в эту группу штабного работника из отдела разведки. Вот только успеть бы… Очень срочное это дело… Возьмите-ка сами хлеб там, на полке, — указал Балашов глазами, принимаясь опять вырезать жестяную крышку с консервов.
Они ели в молчании, думая каждый о своем. Балашов показался Анатолию особенно напряженным, к чему-то прислушивающимся.
— Слышите, тишина какая! Не люблю тишины на фронте: так и жди какого-нибудь подвоха… Слышите, как перестрелка ленива! — вдруг сказал Балашов. — А в тылах у них, по сведениям воздушной разведки, подходят, подходят новые части!.. И на дорогах танковые колонны, и горючее тоже везут…
В самом деле, глухие звуки орудийной пальбы доносились теперь, как редкие громовые удары далекой грозы, с длинными паузами.
— Особенно нехорошая вещь — тишина со стороны немцев. Их-то я знаю! — продолжал Балашов. — Я вот присутствовал в тридцать шестом году на маневрах рейхсвера… Ешьте, ешьте, Бурнин…
— Вы, значит, уже при Гитлере служили в Германии? — сорвался вопрос у Бурнина.
Он смутился, что перебил генерала, но Балашов словно и не заметил:
— Был свидетелем фашистского переворота и по тридцать седьмой год служил. Кое-что я понимаю в их армии, в тактике, в их психологии вообще…
— И ожидаете очень скорого их наступления?
Балашов посмотрел задумчиво и серьезно:
— Видите, Анатолий Корнилыч, предсказывать мы не будем, мы не пророки, но мы с вами всегда обязаны быть готовыми к наступлению противника, а если мы не готовы, то будем не в состоянии отразить это наступление, — строго, тоном внушения, сказал Балашов. — Вы сами-то, Анатолий Корнилыч, поняли во всей глубине, каково же значение задач, поставленных вам сегодня?
— Приходится понимать, что задача направлена к подготовке возможного отступления, — уклонился от прямого ответа Бурнин.
— А вы не пытались взглянуть еще глубже, осмыслить другую сторону? — Балашов ждал ответа, но Бурнин промолчал. — Ведь вам пришлось выполнить две задачи, и первая — это устройство дорог, по которым в ближайшие дни пойдет на передний край втрое больше боеприпасов. Нынешней ночью будут идти на фронт колючая проволока, бутылки «КС», бронебойные снаряды и бронебойные пули, гранаты и мины. Мы сейчас думаем не о своем отступлении, а о вражеском наступлении, которое может нарушить связь, а связь нам надо беречь! Управление армией необходимо держать в руках, даже если будут прорывы. Не к отступлению, а к укреплению обороны направлена наша задача. А наступления противника можно ждать каждый час…
Балашов пристально посмотрел в глаза Бурнину и понизил голос.
— На соседнем фронте, южнее нас, наступление противника уже начато. Есть сведения, что враг прорвался в направлении на Сухиничи. Недооценивать силы фашистов нельзя, но переоценивать их тоже не следует — это ведет к малодушию. Если бы удар наносился всей вражеской силой по нашему фронту, то он был бы для нас страшнее. Сухиничи — это направление Орел — Тула — Москва, как я его понимаю. Наше направление — Вязьма — Можайск и опять же Москва. Тут-то, разом с двумя ударами на двух направлениях, Гитлер и просчитался. У нас будет очень трудно и тут и там. Но зато у Гитлера нигде не будет полной удачи. Мы должны быть готовы к тяжелым боям, но стоять, удерживать рубежи… Вам все ясно, товарищ майор? Я вижу, что вы меня поняли, — удовлетворенно сказал Балашов, — но все-таки червячок остался у вас в душе мол, хотим укрепить оборону, а штабы нацеливаем в тылы утащить, да еще в какие! Значит, все-таки в силы свои не верим! Ведь так, товарищ майор?
Балашов опять не дождался ответа и продолжал:
— А мы не готовы еще к наступлению. Мы слишком чувствительны к появлению даже маленьких групп противника в тылу и на флангах… А немец идет без оглядки. Он так научен: прорвался — так лезь вперед. Не думай о том, что в тылу остался противник, истребить его — это у немцев забота тех, кто идет позади. Еще и еще напирай вперед!.. Ведь вот как немец обучен, вот как нацелен фашистский танкист. У него на первом месте порыв к наступлению, напор! Вот и нам надо выработать напор. Это задача ближайшего времени… И заметьте себе, Анатолий Корнилыч, что именно здесь, на нашем именно фронте, и начнется самое первое напористое наступление Красной Армии. Именно тут, потому что мы не можем позволить врагам висеть над нашей столицей. Любой ценой мы должны отбросить фашистов в первую очередь именно здесь. Даже если они и заставят нас с вами еще на сколько-нибудь отступить…
— Значит, вы полагаете, что мы тут должны перейти к широкому наступлению? — уточнил Бурнин с затаенной радостью.
— А как же иначе-то, Анатолий Корнилыч! — с жаром сказал Балашов. — Не оставим же мы нашу землю под властью фашистов! Что за странный вопрос! Все дело только во времени, а наступать-то мы будем от Белого и до Черного моря везде. И дальше — от Адриатики до норвежских шхер, а может и до Ламанша… Это же историческая непреложность, товарищ майор! Кроме нас, кроме Красной Армии, фашистов не сломит никто. Ну, а мы… С любыми потерями русский, советский народ одолеет их до конца. В Берлине мы все-таки будем. А то и в Париже, — добавил генерал. — Да, может быть, и в Париже… А начинать наступление будем так или иначе с Московского направления. Именно вот отсюда погоним их к чертовой матери по сугробам, в мороз и в метель!..
В избе было тепло. Бурнин отогрелся после прогулки на улице, под осенним дождем. Здесь, в этом тепле, кажется, в самые бревенчатые стены десятилетиями впитался запах дыма, хлеба и человека — запах народа, который не может, не мыслит оставить в руках врага свою землю, свой дом, дым и хлеб. Ясная и простая глубина убежденности Балашова передалась Анатолию, и он вдруг услышал слова своего собеседника как голос народа и радостно ощутил, что в его сердце возвращается доверие, поколебленное было предостережением Чебрецова и намеками Острогорова.
— Засиделись мы с вами, Анатолий Корнилыч, — сказал Балашов, взглянув на часы. — Осерчает Логин Евграфыч. Идемте-ка в штаб.
Генерал вышел вместе с Бурниным. Дождь окончился. Фронт совершенно умолк. И после этой беседы глухое осеннее безмолвие темной ночи Бурнину показалось особенно тяжелым, гнетущим. Он ничего не сказал по этому поводу, но Балашов, как бы отвечая его ощущению, негромко повторил свою прежнюю фразу:
— Не люблю тишины!..
По возвращении Балашова и Бурнина на КП Острогоров отправился отдохнуть. Ночь была напряженной.
Приходили донесения от частей о прибытии противотанковых средств, которые из тылов подбрасывали всю ночь.
Всю ночь также велись по всем направлениям дивизий саперные работы.
Начальник разведки донес, что на правом фланге дивизии Мушегянца благодаря повороту фронта и загибанию флангов при наступательных действиях двух батальонов действительно образовался разрыв на стыке с соседом, но теперь он закрыт. У противника в этом же направлении тоже повис почти обнаженный фланг, и наша разведка прошла беспрепятственно на глубину около полутора километров, где противник ведет какие-то строительные работы. Сторожевые собаки почуяли наших разведчиков, и им пришлось отойти, не установив характера работ, проводимых немцами у себя в тылу. Только что в этом же направлении вышла еще разведка.
Правый сосед армии по запросу подтвердил донесение о восстановлении стыка между его левым флангом и правым флангом дивизии Мушегянца.
Мушегянц сообщил о завершении перегруппировки в своей дивизии, донес, что бывший район разрыва минируется и саперы трудятся всю ночь, устанавливая всех родов заграждения.
— А как же теперь у тебя, Варткез, обстоят дела с эшелонированием обороны? — спросил Бурнин.
— Батальон уже дали. Надеюсь, еще пополнят! Ведь я Чебрецову готовлю позиции, как я понимаю. Он придет — мы уйдем пополняться. А до этого как-нибудь обойдемся. Сегодня-завтра не ждем серьезного натиска немцев. Разведчики успокоили нас.
