Россию на грань нового тяжелого кризиса».

Предчувствие страшной беды мучило Александра Федоровича. Он даже дома не находил покоя от бесконечного потока мыслей, терзавших его сознание. Некому было открыть душу, не с кем было посоветоваться. Ольгу то ли не интересовали его волнения, то ли ей мешали домашние заботы, воспитание детей. Однажды он ранее обычного пришел домой, и еще не уложенный спать Олег бросился к нему:

– Папа! Папа! Поиграй со мной!

– Что?! – изумленно вымолвил Александр Федорович, ушедший в свои мысли, и легонько отстранил сына, обнявшего его за колени. Ребенок расплакался. В переднюю вошла Ольга.

– Почему плачет Олежек? – спросила она. – Ты ударил его?!

– Я? – удивился Александр Федорович. – Как ты могла подумать такое?!

– Могла! – обиженно вымолвила жена. – В последнее время ты стал груб. Отвечаешь резко и невпопад. Совсем не уделяешь внимание детям… И мне, – добавила она и смахнула слезу с ресницы.

– Извини, дорогая, – смутился Александр Федорович, и ему стало жутко от мысли, что она права. Он фактически забросил семью, мотаясь по стране, по собраниям, по различным встречам. Он не мог сказать Ольге о том, что много времени у него отнимает масонская ложа, но именно там он узнал Александра Ивановича Гучкова как доброго и искренне преданного стране человека. Одно дело – официальное выступление с трибуны Думы, другое – приватный откровенный разговор, при котором собеседники смотрят друг другу в глаза и от их взора не ускользнет даже мельчайшая фальшь.

– Ты знаешь, что Глеб переболел корью? – с укором произнесла жена.

– Когда?

– Во время твоего отъезда.

– Да, вспомнил. Ты говорила мне об этом.

– Тебе безразлично, Саша, – всплакнула жена, – ты домой-то пишешь?

Александр Федорович остолбенел от ее слов. Он интересовался событиями в Туркестане, но при этом даже не вспоминал, что там остались родные. Несомненно, и отец и мать наслышаны о его успехах, рады, что их сын становится все более и более известным в стране. Но одобряют ли они его деятельность? Мама гордится им. А отец? Он разрешил ему после окончания университета вести себя так, как он пожелает. Отец – умница, он не стал вмешиваться в деятельность сына. Он требовал одного – сначала узнать жизнь, а потом действовать. И сын выполнил его условие, но не разделял фанатичную преданность отца царской фамилии. Сначала он не хотел писать отцу, боясь получить от него гневный ответ, а потом вообще раздумал писать. Поступил глупо. Отец если бы и ругнул его, то по-отечески, желая добра. А мама… Она верила в него… Однажды сказала близкой родственнице, что Саша – необычный ребенок, пытливый, задумчивый не по летам… И будущее у него должно быть необычным. «Я люблю тебя, мама!» – мысленно обратился к ней Александр Федорович и поднял глаза на Ольгу. Ему показалось, что перед ним стоит не любимая жена, а женщина, с которой он привык общаться, не более. Похолодело сердце. Он понял, что надежда на возвращение былых и пылких отношений с Ольгой исчезает, если уже не рухнула. Но сыновья… Он их любит. Нежно. Они подрастут и поймут, почему отец уделял им мало времени. Он стремился построить новую Россию. А если не поймут? Зачем загадывать так далеко? Оля вышла из передней, уводя за собой Глеба. Он смешно засеменил по-детски неуклюжими ножками. Александр Федорович задержался в передней. Потом шагнул в комнату – к Ольге, детям, но мысль его уже витала далеко от них, хотелось сказать, крикнуть людям, что Россия может спасти себя, стать настоящей демократической державой и достичь этого без восстания и революций. Для этого необходимо ввести всеобщее избирательное право, гарантировать людям свободы. Можно обойтись без кровопролития. При воспоминании о Кровавом воскресенье Александра Федоровича всегда охватывал ужас. Он не доверял Гапону, не пошел с ним просить милости у царя, но, услышав выстрелы, поспешил к Зимнему. Площадь перед ним была усеяна трупами. Открытые глаза мертвых людей более всего поразили его. Они снились ему ночами, возникали при виде баррикад, вооруженных людей, целившихся в своих соотечественников. Ничего не видящие глаза, устремленные в неизвестность.

Александр Федорович подошел к столу, подготовленному для ужина. Ольга в детской укладывала сыновей. Принесла блюдо, накрытое тарелкой.

– Караси в сметане. Ты их любишь. Еще не остыли.

– Спасибо, – благодарно вымолвил он, приподнял тарелку и увидел открытые мертвые глаза рыбешек. – Извини, Ольга, почему-то нет аппетита, – недовольно произнес он, резко встал со стула и направился в спальню.

А Ольга еще долго сидела за столом, в отчаянии обхватив голову руками. Она тоже понимала, что их прежние отношения вряд ли удастся восстановить. Кто отнимает у нее мужа? «Другая женщина», – решила она, но на этот раз ошиблась. Мужа полностью захватила революция. И не случайно в своих мемуарах, относящихся к этому и более позднему периоду, Керенский не упоминает ни ее, ни детей, ни родителей. Зато подробно описывает дальнейший путь России: «Осенью 1912 года октябристы в IV Думе заняли место оппозиции. Гучков обратился к своим сторонникам с новым лозунгом: „Против участия безответственных людей в решении государственных дел, за правительство, ответственное перед народными избранниками“. По сути дела, он повторил призыв, с которым еще в I Думе 1906 года выступали кадеты во главе с Павлом Николаевичем Милюковым, бывшим профессором, историком Московского университета, человеком высокой культуры. Прежде октябристы и кадеты были непримиримы по многим вопросам. Теперь примирение между ними становилось неизбежным. Их общей целью стало сохранение монархии как символа единства государства при полной и эффективной передаче власти правительству, опирающемуся на поддержку народных избранников. „Но это была недостижимая цель, – позднее грустно отметил Керенский, – монарх, которому была ненавистна одна мысль о Конституции и который мечтал о возрождении абсолютизма, не мог допустить парламентской демократии… Судьба еще оставляла ему шанс…“

В полночь 18 июля 1914 года германский посол вручил русскому министру иностранных дел ультиматум, ввергнув Россию в состояние войны, к которой она была не готова. Через несколько часов об этом узнал Керенский. Он отключил телефон, чтобы не будить жену и детей, и постарался собраться с мыслями. Снова перед ним замаячили открытые глаза несчастных, число их росло, и он старался избавиться от страшного видения. «Снова кровопролитие, кровопролитие…» – вертелась в голове неотвязная мысль. Постепенно страх от неожиданного известия сменила обида: «Ни одна великая держава не нуждалась в мире, как жаждала его Россия после войны с Японией». Вспомнилось, что еще в 1911 году Столыпин писал послу России в Париже Извольскому о том, что «нам необходим мир. Война, особенно в том случае, если ее цели не будут понятны народу, станет фатальной для России. И наоборот, каждый мирный год укрепит Россию и с военной и с экономической точки зрения». Керенский позавидовал удивительному провидчеству Столыпина. Незаурядный был человек. Постепенно проникал в самую глубину событий и жизни. Правда, жестковат был сверх меры. Но кто может точно определить эту меру? Наверное, со временем помягчел бы. Большую пользу мог бы принести отечеству…

28 мая 1914 года на весенней сессии Думы члены всех фракций – от социал-демократов до октябристов – настояли на отставке министров, проявивших фанатическое неприятие народного представительства: министра внутренних дел Н. А. Маклакова, министра юстиции Щегловитова и военного – Сухомлинова. Керенский обратился к главе IV Думы, владельцу огромных поместий в Екатеринославской губернии и соратнику Гучкова по партии октябристов М. В. Родзянко с просьбой от думского Совета старейшин сообщить царю, что для достижения успеха в войне необходимо:

1) изменить внутреннюю политику,

2) провозгласить всеобщую амнистию для политических заключенных,

3) восстановить конституцию Финляндии,

4) объявить автономию Польши,

5) предоставить национальным меньшинствам самостоятельность в области культуры,

6) отменить ограничения в отношении к евреям,

7) покончить с религиозной нетерпимостью,

8) прекратить преследование законных профсоюзных организаций.

Просьбу составил Керенский, и она была одобрена Советом старейшин без малейших поправок. Потом Александр Федорович посчитал, что в спешке не развил просьбу более подробно. Возможно, из дипломатических соображений следовало бы обратиться к царю не столь ультимативно, но шла война, гибли