— Ты правда стал весь другой, но все-таки это ты, да?

— Да. Это я.

— У тебя все другое, кроме глаз.

— Кроме глаз?

— Ну, они, конечно, тоже стали другие — голубые, как яйца талло. Только смотрят они по-старому. Ты смотришь на меня, на маму и на все остальное, как раньше.

— Понятно.

— Ты говорил мне, что звезды — это глаза Древних, которые умерли. Твои глаза тоже такие, как звезды.

— Правда?

— Ну да. Все равно как если туман или небо, золотое от Кольца, — звезды всегда светят одинаково.

Данло снова улыбнулся: Джонатан всегда говорил такие удивительные вещи.

— У тебя красивые глаза, папа.

— Спасибо. У тебя они тоже красивые.

— Зато лицо… зачем тебе захотелось быть похожим на алалоя?

— Ты знаешь, кто такие алалои?

— Конечно, ведь ты рассказываешь мне сказки про них.

— Но я же не говорил, что это алалойские сказки.

— Разве хорошо быть алалоем? — задумчиво произнес Джонатан. — Пилар говорит, они живут в пещерах и едят мясо настоящих животных. Наверно, они сами как звери, раз убивают других зверей.

Тамара принесла тарелку с поджаренными орехами, а Данло стал рассказывать Джонатану об алалоях. Это настоящие люди, сказал он — во многом лучше тех, которые живут в теплых городских квартирах и никогда не задумываются о великой цепи бытия, от которой зависит их жизнь. Всякая жизнь питается другой жизнью, сказал Данло. Креветки в океане едят планктон, а киты едят креветок — и все это для того, чтобы жизнь развивалась и крепла.

— В жизни, если заглянуть поглубже, всегда есть дикость и жестокость. Алалои отличаются от нас только тем, что предпочитают жить поближе к этой жестокости и не отворачиваться от нее.

— Значит, они никакие не животные?

— Животные, как и мы с тобой, но в то же время и нечто большее. Как раз это большее и делает тебя настоящим человеком.

— Ты говорил, что никогда бы не стал убивать животных ради еды — это и есть то, большее?

— Отчасти да. Я верю, что да.

— Значит, ты больше человек, чем алалои?

— Нет. Я просто… цивилизованнее.

Джонатан, несмотря на голод, прожевал орех медленно, как его учили, и заметил: — Но ведь орехи ты ешь.

— Надо же мне есть хоть что-нибудь, — сказал Данло, в тот вечер, кстати, уступивший свою порцию Тамаре и Джонатану.

— Почему же ты тогда не берешь их? А ты, мама, разве не голодная?

— Я поела раньше, когда ты был у Пилар, — солгала она. — Кушай, кушай, пока не остыло.

И Джонатан стал уплетать орехи, все так же сидя на коленях у Данло. Отцу казалось, что голова у мальчика слишком велика для исхудалого, с выпятившемся животом тельца и что он весь горит, словно в лихорадке. Но Джонатан, несмотря на все это, еще крепок, говорил себе Данло. Однако тут Джонатан сказал то, что изменило его мнение и чуть не заставило отказаться от плана стать Мэллори Рингессом.

— Все равно есть хочется, — признался мальчик, доев последний орех. Он посмотрел на Данло, как бы размышляя над тем, о чем они говорили в этот вечер, и сказал: — А чувствую, что сам себя ем. И это так больно, папа, — почему?

Данло заглянул в его доверчивые глаза, и настал момент, когда жизнь Джонатана сделалась для него бесконечно важнее свержения Ханумана, важнее всех жизней в мире и всех миров во вселенной.

Он ведь вправду может умереть, подумал Данло. Очень просто.

Даже если Данло решит рассекретиться в эту самую ночь и объявит себя богом у дверей Хануманова собора, мальчик все равно будет слабеть день ото дня. Он, Данло, в качестве Мэллори Рингесса сместит Ханумана с поста Светоча Пути и положит конец войне — но на восполнение продовольственных запасов города уйдет несколько десятидневок, и Джонатан за это время вполне может зачахнуть и уйти на ту сторону дня.

Нет. Я не дам ему умереть.

И Данло не перевоплотился в бога ни ночью, ни назавтра, ни на следующий день. Эти драгоценные часы он потратил на то, чтобы отыскать в Пуще хоть какую-нибудь еду.

Флот Содружества продвигался от Каранаты к Веде Люс, готовясь к финальному сражению, и боги вели собственную войну, сотрясая небеса своим космическим оружием, а Данло собирал мороженые ягоды йау и обдирал кору чайного дерева, которую можно заваривать или есть толченой. Искал он и ореховые кладовые, но недавние метели завалили лес снегом, сделав эту задачу почти невыполнимой. Он обшарил все сугробы от Фравашийской Деревни до Зоосада и разорил-таки одну кладовую безжалостно, как росомаха, но вся его добыча составила лишь горстку орехов. Еды по-прежнему не хватало, и Джонатан с каждым часом становился все слабее.

Дважды, в особенно жестокие ночи, когда с севера пахнуло Дыханием Змея, Данло острым кремневым наконечником копья вскрывал себе вены и отливал немного крови в Тамарин чайник. Этот красный эликсир жизни, хотя и не такой густой, как тюленья кровь, прошел через его легкие и его сердце, и в нем была сила. Для витаминов Данло добавил в чайник ягоды йау, всыпал несколько ложек коры чайного дерева, заварил свой кровяной чай и налил его в голубую чашку Джонатана. На такой пище мальчик мог держаться очень долго, но если бы Данло продолжал отдавать ему свою кровь, это привело бы к коме и к смерти его самого.

Однажды, впав от слабости и от любви в полубредовое состояние, он стал думать, не отпилить ли себе руку, чтобы накормить Джонатана, или не вскрыть ли себе попросту сонную артерию. Он сомневался только, станет ли Тамара резать его на кусочки и стряпать из него жаркое. Данло понял тогда, что вся его надежда на будущее заключается в одном Джонатане — жизнь сына светила ему, как путеводная звезда, будущее становилось все более зыбким и тусклым по мере того, как худел и таял Джонатан, и видеть это было для Данло величайшей мукой в его Жизни.

Как-то ночью они с Тамарой, уложив Джонатана, пили кипяток и разговаривали. Весь чай у них вышел, как и вся еда. Казалось, что во всем городе не осталось ни крошки хлеба. Тамара ничего не ела уже сутки, Данло — двое.

Оба так ослабели, что едва могли сидеть, не говоря уже об умных беседах. У Данло болел живот и ныли порезанные запястья — не считая постоянной боли во всем теле от операций Констанцио и экканы. Но хуже всего, пожалуй, была его старая головная боль, пронзающая Данло при каждой мысли о голодающем сыне.

— Я не знаю, что делать дальше, — признался он, потирая себе грудь.

— Может быть, выполнять свой план? — Тамара, увидев лицо Данло в тот вечер, когда Джонатан сорвал с него маску, сразу догадалась, что он намерен выдать себя за Мэллори Рингесса. После этого они каждый вечер обсуждали, что следует предпринять Данло, когда он объявит себя богом. — Что еще тебе остается?

— Я не хочу бросать вас одних.

— Мы справимся. У нас есть Пилар и Андреас.

— Зато еды нет.

— Ее ни у кого нет — теперь даже мяса у червячников не купишь.

— Не знаю даже, выжил ли кто-то из них после погромов.

— Да, их мало осталось — и они, наверно, побоятся теперь торговать мясом, даже если оно у них есть.

— Бедные червячники. Я сожалею о том, что с ними случилось.