прикосновение шелковистого меха, свист ветра, даже резкий красный свет, отражаемый уличным льдом. Казалось, что Тамара любит все, что видит и к чему прикасается, — и Данло любил ее за это.

— Я рад, что нашел тебя снова, — сказал он, долбя лед острием конька. — Рад, что вижу тебя.

— Я тоже рада была тебя видеть.

Он хотел уже проститься, но тут она, глядя куда-то поверх его плеча, расплылась в улыбке. Лицо ее осветилось любовью, как радужный шар. Данло, боясь увидеть, на что она смотрит, все-таки заставил себя оглянуться. По улице, мимо закрытых ресторанов и магазинов, скользили к ним женщина и двое детей в шегшеевых шубах. Не успел он отсчитать десяти ударов сердца, дети — мальчуганы лет пяти — подкатили так близко, что он смог разглядеть их румяные лица.

Агира, Агира, прошептал он про себя.

Мальчик справа походил на поспешающую за детьми женщину: те же огненно-рыжие волосы и толстые щеки — кормили его, как видно, досыта. Мальчик слева был худ и создан для быстрого движения, как соколенок. Его длинный острый нос резал ветер; капюшон сдуло у него с головы, и волосы растрепались. Черные волосы, а глаза как два синих, бурлящих восторгом озера.

О Агира!

— Я не знал.

Еще несколько мгновений, сопровождаемых смехом и скрежетом коньков, — и черненький, выиграв состязание, влетел в раскрытые объятия Тамары. Их взаимная любовь бросалась в глаза и радовала, как раскрывающиеся огнецветы. Тамара расчесывала пальцами волосы мальчика, откидывая их со лба, а он обхватил ее за талию и зарылся лицом в ее шубу.

— Мама, — сказал он вдруг, отпустив ее и сунув руку в карман, — смотри, что я тебе принес!

В руке у него появился обернутый в синтокожу, сильно помятый и раскрошившийся бутерброд. Тамара взяла его в руки, как драгоценный огневит.

— Спасибо тебе, Джонатан, — но где же ты его взял?

Тут к ним подъехали женщина с другим мальчиком, и Джонатан среди смеха и приветствий наконец заметил стоящего рядом с матерью Данло. Он смело посмотрел незнакомцу в глаза и выдержал взгляд дольше, чем полагалось бы пятилетнему ребенку. И это соприкосновение глаз, этот свет дикой юной души, так похожей на его собственную, сказало Данло, что Джонатан — его сын.

Это знание пришло к нему не так, как видение битвы при Звезде Мара. Оно явилось внезапно и куда более осязаемо: оно горело огнем у него в животе и в слитном дыхании их обоих. Каждая клетка его тела, чуть ли не на уровне ДНК, резонировала с жизненным огнем этого чудесного мальчика и заставляла петь кровь в жилах Данло. Она звучала в тайной глубине его сердца, эта песня, больше похожая на крик большой белой птицы над морем, и этот пронзительный ясный звук все длился и длился.

Тамара, Тамара, как это возможно?

Он посмотрел в ее темные, мягкие, полные любви глаза.

Не было нужды говорить ей, что он знает, что Джонатан его сын. Она уже знала, что он знает, — он видел это по ее неистовой гордости, по ее взгляду, как бы говорящему: “Видишь, какое чудесное дитя мы с тобой создали? ” Да, он видел это чудо творения, это дитя его мечты, которое жалось к материнской шубе, по-прежнему не сводя с него глаз. Данло смотрел на сына, и это был ужасный и прекрасный момент, где любовь и страдание, радость и печаль, прошлое и будущее стали единым целым. Данло полюбил второй раз в жизни.

Тамара, все так же держа в руке бутерброд, заметила, как подозрительно другая женщина с мальчиком поглядывают на Данло. Всегда уважавшая декорум, она поспешила представить их друг другу.

— Это Пилар Киден и ее сын, Андреас ви Новат Киден. А это, — она натянула меховой капюшон на голову Джонатана, — мой сын, Джонатан Ашторет.

Пока она называла имена, Данло кланялся каждому поочередно.

— А это, — начала Тамара, — Данло ви…

— Данло с Квейткеля, — торопливо вмешался он, помешав Тамаре назвать его полное имя.

— Данло — большой ценитель игры на арфе, — объяснила Тамара, озадаченно посмотрев на него. — И сам превосходный музыкант.

Они поговорили о том, как трудно — и опасно — играть на улице в такой холод и такие неспокойные времена. Затем Тамара вернулась к чуду бутерброда, врученного ей Джонатаном.

— Ужасно хочу есть, — сказала она, разворачивая пленку. — А вы-то все ели хоть что-нибудь?

— Мы нашли ресторан, мама. И тоже ели бутерброды.

— По правде говоря, это не совсем ресторан, — сказала Пилар, миловидная, несмотря на розовую кожу, покрытую редким видом пигментации — веснушками. Несколькими годами старше Тамары, ширококостная и плотная почти как Бардо, она, как и он, воплощала собой надежность и силу земли. Лицо у нее было доброе и открытое. — Просто дом на западной стороне Меррипенского сквера. Пара червячников устроили в нижнем этаже столовую. Сегодня у них бутерброды. Хлеб немного черствый — давно лежит, наверно, а уж откуда у них синтетическое мясо, и вовсе не представляю.

— А оно синтетическое? — Тамара осторожно, чтобы ни крошки не уронить, разделила два тоненьких хлебных ломтика и осмотрела кусочки красновато-бурого мяса, лежащие в гнезде из листьев кавы и карри. — Я слышала, некоторые червячники охотятся на шегшея и других животных в северной части острова.

— Думаю, что синтетическое, — сказала Пилар. — Надеюсь, во всяком случае.

— Я тоже надеюсь. — Тамара понюхала мясо, отломила крохотный кусочек и положила его на язык. — Мне очень бы не хотелось есть мясо животного, разве что под угрозой голодной смерти.

— Угроза налицо, — заметила Пилар. — Мы с Андреасом ничего не ели со вчерашнего дня, кроме этих бутербродов.

Данло, который во время своего первого путешествия в Невернес потерял счет проведенным без еды дням, мрачно улыбнулся, но промолчал.

— На вкус вроде бы синтетическое — так мне кажется, — сказала Тамара.

— Мне тоже так показалось, — подтвердила Пилар.

Этот разговор привел в растерянность Джонатана — он никогда не видел, как выращивают в чанах пищевых фабрик искусственное мясо, а ободранных мясных туш и подавно не видел. Ему хотелось, чтобы мать поела, вот и все.

— Ты разве не голодная? — спросил он.

— Очень голодная. — Тамара откусила кусочек. — А ты? Ты тоже хочешь?

— Нет, не хочу. Почему ты не ешь?

Тамара разломила бутерброд пополам и предложила половину Данло.

— Ну, ты уж точно голоден.

— Спасибо, не надо. Я не ем мяса.

— Оно синтетическое, я уверена.

Тамара не помнила о нем почти ничего, поэтому Данло вкратце рассказал об ахимсе и объяснил, что считает выращивание животных тканей в пластиковых чанах профанацией естественной жизни.

— Съешь все сама, пожалуйста, — сказал он в заключение.

— Но хлеб-то ты можешь съесть, — настаивала Тамара, протягивая ему черный ломтик.

— Я поем завтра. — Данло думал о предстоящем визите к Констанцио. Хотя они не договаривались, он был уверен, что Констанцио накормит его, чтобы придать ему сил перед грядущими операциями. — Кушай, пожалуйста.

Больше Тамару уговаривать не пришлось. Несмотря на голод, ела она изящно, не позволяя ни единой крошке упасть на лед. Кроме того, она считала жестоким есть на виду у голодных людей и прятала бутерброд, когда кто-нибудь проезжал мимо, будь то червячник, хариджан или аутист.

Джонатан и Андреас тем временем затеяли на улице игру в догонялки, а Данло беседовал с Пилар о необычайно сильных холодах. При этом он поглядывал на Тамару. Ему нравилось смотреть на мерную работу ее челюстей и ловкие движения рук. Она находила явное удовольствие в таком простом занятии, как еда, и казалась бесконечно благодарной за то, что живет. Взгляд, которым она провожала смеющегося, носящегося по улице Джонатана, сиял и грел, как солнце в день ложной зимы. В этом взгляде читались надежда, гордость, свирепая готовность защищать — и еще кое-что. Тамара любила жизнь, любила