— Ты пойдешь со мной и подождешь в моей прихожей, а потом передашь мой совет лорду Паллу.
Ивар склонил голову, а Хануман внезапно, точно выполняя боевой прием, выбросил вперед ладони. Все, повинуясь этому знаку, вышли из камеры, но сам Хануман задержался, чтобы проверить пульс на шее Данло. Делая это, он приблизил губы к уху Данло и прошептал так, чтобы не слыхали другие:
— Я знаю, что ты в сознании и слышишь меня. И знаю всю меру твоей боли, но ты сам заставил меня поделиться ею с тобой, ты ведь понимаешь? Ведь так? Через несколько часов боль немного утихнет. Это еще одна вечность, я знаю, но когда она пройдет, попытайся уснуть. Поспи, дай зажить твоим ранам — и будешь жив.
Данло лежал, закутанный в свои меха, как труп. Потом он открыл глаза, и из них синим огнем хлынула страшная красота его души. Хануман содрогнулся от этого зрелища, как будто живущее в Данло солнце могло изжарить его собственное лицо и выжечь глаза. В конце концов он не выдержал и отвел взгляд.
— Нет, я не стану пока спать, — прошептал Данло. Губы и язык у него кровоточили, и ему трудно было складывать слова. — Когда человек спит, он умирает — ты сам так сказал, Хану.
— Ну что ж, до свидания.
— До свидания, Хану. До свидания.
— Прости, Данло, — шепнул Хануман, отойдя немного.
Потом он вышел из камеры и закрыл дверь, оставив Данло одного.
Лишь будучи один, не одинок я, вспомнил Данло. С болью я не одинок.
Лежа на койке и глядя на темную дверь камеры, он целиком открылся боли внутри себя, и это открыло что-то внутри него. Его сердце отворилось, как дверь, ведущая в мерцающую золотую боль вселенной, и он ощутил движение других далеких сердец. Он чувствовал движение молекул, и планет, и легких кораблей, и людей — всего сущего, быть может. Вся вселенная от его койки до галактик облака Журавля — двигалась с прекрасной, но ужасной целью, и это причиняло боль.
Суть боли — это движение. Электроны горячих голубых звезд и его собственных глаз вращаются, и мерцают, и движутся, соединяясь с тем золотым моментом в начале времен, когда материя и память были едины.
Все помнит обо всем, думал Данло. Все и повсюду.
В следующий момент времени — в наитеперешний момент движения крови и ножей боли, пронзающих все его тело, — ему высветились события, произошедшие недавно далеко отсюда. С открытыми глазами и сердцем Данло вспомнил битву, о которой говорил Ивар Заит. Он увидел ослепительно быстрые движения легких кораблей и других боевых единиц Десятого отряда, которым командовал его друг Бардо.
Там были и другие корабли. В космосе вокруг яркой Звезды Мара (и в своем внутреннем космосе) Данло увидел, как двадцать рингистских кораблей напали на трех пилотов Бардо. Рингисты, видимо, думали, что эти корабли одиноки, и накинулись на них, как волки на стадо оленух, но в этот момент из мультиплекса вышел весь остальной отряд Бардо.
Наживка сработала, и капкан захлопнулся. Окна из мультиплекса засверкали, открываясь, и Бардо на “Мече Шивы” сразу обнаружил командира рингистов Карла Одиссана — по его знаменитому “Летящему фениксу” с золотыми и алыми бликами, вплавленными в черный алмаз. После целого ряда финтов и маневров между окнами мультиплекса Бардо удалось послать “Феникса” в сердцевину Мары. Бардо должен был видеть, как корабль исчез из реального пространства, словно льдинка, испарившаяся от выстрела огнемета, — но он, конечно, не мог видеть, как “Феникс” появился снова в выбранной им точке выхода внутри звезды. Он не видел изумления в карих глазах Карла и не слышал его предсмертного крика.
Но Данло, лежащий на своей койке за пятьсот световых лет от них, это видел. Он видел, как страшный огонь звезды сжег алмазную обшивку корабля и как почернело красивое, кофейного цвета лицо Карла. Он смотрел на это целую вечность, и последний удар сердца Карла отозвался алой вспышкой в его собственной груди. Данло чуть не закричал тогда сам. В пустоте своей камеры, ощутив внезапно одиночество своей души, он открыл рот, чтобы излить в крике свою бесконечную боль.
Нет! Нет, нет, нет, нет.
Но он не мог оторваться от пылающей реальности, которую наблюдал. Он видел, чувствовал, вспоминал и знал, что все, раскрывающееся сейчас, как огнецвет, у него в мозгу, — это правда.
Агира, Агира, помолился он, ми алашария ля шанти Карл Одиссан, шанти, шанти.
Он помолился бы и за всех других пилотов, за всех людей, вовлеченных в эту страшную . войну, но губы и более глубокий внутренний голос не повиновались больше ему. Боль внезапно сделалась слишком велика. Она взорвалась в нем, как ставшая сверхновой звезда, и он перестал сознавать все, кроме огня, бесконечности и ужасного прекрасного света за пределами света.
Глава 9
БИТВА ПРИ МАРЕ
Не страшись и не смущайся этих множеств, ибо не ты ведешь эту битву, но Бог.
Только мертвым дано было увидеть конец войны.
Следующие десять дней были самыми странными в жизни Данло. Все это время он провел один у себя в камере — лежал на своей испачканной кровью постели, ел протертую пищу, которую приносил ему один из божков, и выздоравливал. Впрочем, выздоровлением это можно было назвать только условно. Его ожоги зарубцевались быстро, и на концах пальцев уже начали отрастать блестящие новые ногти, но эккана все еще жгла каждую клетку его тела, словно скутарийский яд. От этой боли он был способен избавиться не больше, чем превратиться в пар и просочиться сквозь щели своей камеры.
Парадоксом этого периода, состоящего из потных кошмаров и безмолвных криков, было то, что чем сильнее делалась боль, тем легче он переносил ее.
В странные моменты, когда казалось, будто его кровь и кости растворяются в лаве, бурлящей у него внутри, он сам растворялся, превращаясь в огонь, а огонь переходил в свет.
В моменты самых жутких мучений он всегда находил в себе место до того горячее, что оно казалось холодным как лед, движение до того бешеное, что в нем обнаруживалась точка покоя и ясности. Он, как птица, находящая убежище в глазе урагана, отдыхал в этой точке под безоблачным синим небом, пока вокруг бушевал ураган.
Но случались и другие моменты, куда более страшные, когда уровень боли немного снижался и ему казалось всего лишь, что он медленно сгорает на солнцепеке. Тогда он осознавал свои страдания в полной мере и чувствовал себя отдельным существом, пойманным в ловушку чистого существования. Он чувствовал, как кровь кипит в венах и артериях, обжигая его изнутри. Часто он прятал лицо в подушку и ревел, как снежный тигр, увязший в кипящей смоле. Он кричал, рыдал и бушевал, пока голос не изменял ему; его одолевали бредовые видения, а приходя в себя, он молил Бога, чтобы тот дал ему умереть.
Между тем за жизнь он держался еще яростнее, чем тигр, запустивший когти в молодого оленя. Четырежды в день божок Ханумана приносил ему еду, и Данло каждый раз заставлял себя есть, хотя каждый глоток обжигал ему горло и желудок, точно кислота. Два раза в день, утром и вечером, Хануман присылал к нему цефика. Этот человек, Даман Нелек, врачевал раны Данло и учил его разным ментальным приемам, облегчающим действие экканы. Данло старался не питать к Нелеку ненависти за то, что он цефик, и глотал его наставления, как холодную воду. Днем и ночью Данло упражнялся в тапасе, шама-медитации и других дисциплинах, помогающих ужиться с болью. Помогали они, правда, не очень, но больше ничего он сделать не мог.
От Дамана Нелека Данло узнавал о событиях, происходящих за стенами камеры. На Большом Кругу у Посольской улицы хариджаны устроили очередной бунт; подвоз провизии в Ашторетник задерживается или блокируется вовсе, и такого голода в Невернесе не бывало со времен Темного Года; двое воинов-поэтов Ханумана, Киритан By и Ямил Туркманян, зарезали трех террористов Бенджамина Гура, которые убили их друзей.
Поступали новости и из других миров: в Небесных Вратах рингисты устроили погром “беспутным”, перебив за одну ночь почти миллион человек; за Темной Луной появилась еще одна сверхновая — возможно, это работа ивиомилов или какого-нибудь злобного бога; но еще важнее то, что лорд Палл приказал флоту Ордена идти к Звезде Мара.
— Все ждут, что будет сражение, — сказал Даман, заклеивая синтопластырем мокнущий ожог у Данло
