По всей его окружности были прорезаны от самого Пола восьмифутовой вышины окна, но в этот вечер их закрывали ставни, как будто Хануман не желал отвлекаться на городские огни.

Хануман лучше всех известных Данло людей умел фокусировать свою волю, как увеличительное стекло фокусирует солнечные лучи. Облеченный всей силой этой воли, в своем золотом одеянии, он ждал Данло, стоя у западных окон. Когда пилот и Сурья вошли, он низко поклонился и сказал:

— Здравствуй, Данло.

— Здравствуй, Хануман. — Данло уже бывал в этой комнате, когда ее занимал Бардо, бывший в то время Светочем Пути. — Я вижу, ты произвел здесь большие перемены.

В самом деле, Хануман, сместив Бардо и выгнав его из Невернеса, постарался убрать из башни все следы его пребывания. Исчезли деревца бонсай и комнатные цветы, которые так любил Бардо. Их место заняли фравашийские ковры, светильники и старые шахматы Ханумана, расставленные на доске. Присутствовала здесь, разумеется, и всевозможная кибернетика — не только обычные мантелеты и голографические стенды, но и сулки-динамики, ранее запрещенные. И компьютеры. Хануман собирал их, как другие собирают произведения искусства или старые вина. Самые разные компьютеры: электронные, оптические, один газовый, счетные машинки с бронзовыми шестеренками и хромовыми рычажками, квантовые устройства. Над одним из окон висел ярконский ковер, сотканный из нейросхем и других компьютерных деталей. При всей объемности комнаты эти музейные экспонаты занимали ее почти целиком. Данло заметил единственный обеденный стол из осколочника, за которым могло разместиться восемь или десять человек; больше никакой мебели в комнате не было — ни платяных шкафов, ни кровати или иного места для спанья. Глядя на блестящую шапочку, покрывающую бритую голову Ханумана, Данло подумал, что он, возможно, не спит больше так, как все люди. Такие персональные компьютеры могут генерировать тета-волны, вызывающие периоды микросна не дольше пяти секунд. Данло видел, что глаза Ханумана время от времени пустеют, как ледовое поле, а затем снова возвращаются к прежней холодной дьявольской пристальности.

— Мы с тобой прошли долгий путь от площади Лави. — Хануман говорил о том давнем холодном дне, когда они с Данло впервые встретились на испытаниях при поступлении в Орден. — Извини, что заставил тебя ждать так долго. Ты, наверно, голоден, поэтому я заказал ужин. Давай пока сядем.

Хануман грациозным жестом пригласил Данло к столу, накрытому на двоих. Данло хорошо помнил последнюю трапезу, которую разделил с Хануманом: закрывая глаза, он все еще ощущал запах поджариваемого заживо снежного червяка и чувствовал боль в обожженных руках. Он хорошо помнил ту давнюю горькую ночь, однако наклонил голову, принимая приглашение.

— Знаешь, я очень рад, — сказал Хануман и добавил, обращаясь к Сурье: — Я сожалею, но ужинать мы будем одни. Будьте так добры, скажите Садире, что мы ждем.

Сурья, воображавшая себя хранительницей и советницей Светоча, надулась. Сжав свой крохотный ротик, она смотрела на Данло с недоверием, явно не желая оставлять его наедине с Хануманом, еще больше ей не понравилось, что ею распоряжаются, как посыльной. Однако, возведя послушание в добродетель (и дорожа властью; которой пользовалась, исполняя приказания Ханумана), она с поклоном ответила: “Как будет угодно моему Светочу”, и вышла в боковую дверь.

— Вот уродина, — повторил Хануман слова, сказанные им при первом знакомстве с Сурьей. — Но преданность Пути придала некоторую красоту ее душе, ты не находишь?

Данло стоял, держа в левой руке образник, а правой касаясь флейты в кармане.

— Я думаю… что она предана тебе. И сделает все, о чем ты ее ни попросишь. — Как же иначе — ведь я Светоч Пути, а она человек верный.

— Кому и чему она верна? До тебя Светочем был Бардо, а она его предала, хотя он ей родственник.

Холодные глаза Ханумана сверкнули гневом и старой обидой. Посмотрев на Данло долгим взглядом, он сказал: — И это ты, бросивший Путь своего родного отца, говоришь о предательстве?

— Я не стал бы говорить с тобой вовсе, если бы не был вынужден.

— Мне жаль, что тебе приходится это делать. И жаль слышать такую ненависть в твоем голосе.

— Мне… тоже жаль.

— Но сегодня ты перед всей Коллегией сказал, что любишь меня по-прежнему. Где же правда, Данло?

Ненависть — левая рука любви, вспомнил Данло, закрыв глаза, а потом взглянул на Ханумана глубоко и открыто и сказал: — Думаю, ты сам знаешь.

Они долго смотрели друг другу в глаза, и старое понимание переходило от одного к другому. Потом Хануман пригласил Данло сесть за стол. Он знал, как Данло не любит стульев, и неудобство, которое тот испытывал, одновременно беспокоило его и доставляло ему удовольствие.

— Я вижу, ты принес с собой архитекторский образник, — сказал Хануман. — Хочешь подарить его мне? Пополнить мою коллекцию?

Данло взглянул на его шахматные фигуры. Белого бога по-прежнему недоставало. Когда-то под Новый год Данло вырезал из моржовой кости замену и подарил этого бога Хануману, но Хануман сломал его и вернул назад.

— Нет, — ответил Данло, — я больше ничего не буду тебе дарить.

— Я сказал глупость, предположив, что ты это сделаешь.

— Это все, что осталось от другого бога, — сказал Данло, указывая на голограмму.

— Я слышал эту историю, — кивнул Хануман. — Ты хочешь таким образом напомнить мне, как опасно для человека стремиться стать богом?

— А разве ты нуждаешься в напоминании?

— Вижу, ты все так же любишь отвечать на вопрос вопросом. — Хануман нашел в комнате сложенную серебристую ткань и накрыл ею компьютер, который Данло поставил на стол. Спрятав образ Эде с глаз долой и заставив его умолкнуть, он снова посмотрел на Данло долгим странным взглядом. — Ты все тот же Данло, правда? Несмотря на все твои подвиги и успехи, ты все тот же.

— Я — все тот же я. Это точно. А ты — это ты.

— Судьба… При всей несхожести моей и твоей я когда-то думал, что судьба у нас одна.

— Ну что ж — вот мы сидим и собираемся поесть вместе, как в послушниках.

— Судьба, — почти шепотом повторил Хануман. — Как странно.

— Ты… всегда любил свою судьбу, правда? Во всей ее красоте, во всем ужасе.

Хануман, не отвечая, закрыл глаза, словно перед ним предстало личное видение будущего. Данло смотрел на пурпурные огни его кибершапочки, в тысячный раз поражаясь страшной красоте Ханумановой судьбы.

— Я должен был предвидеть, что ты будешь голоден, — открыв глаза, сказал Хануман. — Раньше ты всегда хотел есть.

Словно по сигналу — а может быть, Хануман действительно подал какой-то сигнал через свой компьютер, — открылась кухонная дверь, и куртизанка в золотой шелковой пижаме внесла поднос с горячими блюдами. Золотом волос и красивой фигурой она напомнила Данло Тамару. Хануман представил ее как диву Садиру с Темной Луны. Садира сказала, что служить им в этот вечер для нее удовольствие, и стала разливать горячий бобовый суп по двум голубым тарелкам.

— Ешь, — сказал Хануман Данло, который сидел, рассеянно глядя на плавающие в бульоне маленькие зеленые бобы минг. — Яда там нет.

Оба взяли ложки и принялись за еду. За супом последовали курмаш, овощное рагу и другие пряные блюда, которые, как помнил Хануман, Данло любил. Они не разговаривали — слышалось только постукиванье палочек для еды и позвякиванье бокалов. Данло, переставая жевать, слышал еще свистящее дыхание Ханумана и думал, что выглядит тот неважно. Несмотря на кажущуюся энергию, которую Хануман вкладывал во все свои движения, даже беря перечный орех или наливая Данло вина, в нем, подобно кавернам под тонкой почвой, чувствовалось страшное напряжение. В юности он страдал раком легких, от которого почти вылечился в своем жгучем стремлении стать выше обыкновенных людей. Теперь, между двумя глотками вина, он снова покашливал — с закрытым ртом, чтобы Данло этого не заметил; Но Данло чувствовал его боль в собственных легких и морщился каждый раз, когда живот Ханумана напрягался и нездоровое дыхание вырывалось из серых губ. Он заметил, что тонкое лицо Ханумана целиком приобрело