В сердце Старого Города, где поднималось к небу множество старинных зданий во всей красе и силе органического камня, стоял собор, принадлежащий божкам Пути Рингесса, — великолепный ансамбль из гранитных стен, летящих контрфорсов и витражей, изображающих события из жизни Мэллори Рингесса. Христианская секта построила его в форме креста, ось которого тянулась на восемьсот футов вдоль городского квартала, а концы перекладины отходили на север и юг. Там, где короткая земная линия соединялась с длинной, символизирующей путь к небесам, в этом средоточии огня и боли, высилась колокольня. Стрельчатые шпили и лепная работа придавали ей воздушную красоту, но Хануман ли Тош занял помещение на самой ее вершине не из-за одной красоты. Оттуда, с высоты, открывался великолепный вид на площадь Данлади, кладбище, Фравашийский сквер и другие кварталы Старого Города; говорили также, что Хануман любит смотреть на ту часть Невернеса, где рингизм набрал самую большую силу.

В самом деле, треугольник, вписанный между Старгородской глиссадой, Огненным катком на севере и Академией на востоке, манил к себе рингистов со всего города, и они прилагали все старания, чтобы там поселиться. В любое время суток, даже поздней ночью, божки в золотых одеждах наводняли улицы, направляясь в многочисленные кафе или на ежевечернюю службу в собор. Хануману было, наверно, очень приятно слышать, как постукивают коньки по льду, и видеть, как его божки в золотых одеждах струятся по красным ледянкам, частенько запруживая более широкие, зеленые и оранжевые глиссады, ведущие в другие кварталы Невернеса.

Вечером того же дня, когда состоялось заседание Коллегии, Хануман пригласил Данло к себе на башню. Данло отвели, комнату-келью — в одной из соборных пристроек, в часовне, примыкавшей к главному зданию с северной стороны. Он провел там несколько долгих часов, играя на флейте и порой перекидываясь несколькими словами с Эде. Когда последние лучи заката окрасили толстые клариевые окна кельи в бледно-желтый цвет, Ярослав Бульба с еще одним бывшим воином-поэтом пришли, чтобы проводить Данло к Хануману.

Отперев стальную дверь кельи массивным ключом, они поставили Данло между собой и повели его по длинному мрачному коридору.

В затхлом воздухе пахло маслом капы, которым душились воины-поэты; пряный, отдающий мятой аромат бил в нос, заглушая запах пыли, высохших насекомых и паутины. Этими помещениями в самом низу часовни, очевидно, давно никто не пользовался. Даже теперь, когда божки из тысячи миров охотно заселили бы пустующие кельи, заняты были только две из двадцати, куда поместили Данло и Малаклипса. У двери Малаклипса, которую Данло со своими спутниками миновал по пути, стояли еще двое бывших воинов-поэтов. Как видно, пустые кельи Хануман приберегал для других узников.

В том, что он узник, Данло не усомнился ни разу, он, конечно, остается послом Содружества, и Хануман, возможно, сдержит свое обещание и позволит ему посещать переговоры в Академии — но зависеть это будет только от Ханумана. Хануман принадлежит к людям, которых отчаянные времена толкают на страшные поступки, и он способен использовать его, Данло, как инструмент, который можно сломать и выбросить вон.

Поднявшись со своими конвоирами по лестнице и пройдя через несколько крытых переходов, Данло оказался в соборе. Они прошли по нефу высотой сто восемьдесят футов — казалось, что его стены из тесаного гранита удерживает в воздухе какая-то волшебная сила. Высокие витражные окна, догорающие последними отблесками дня, представляли разные сцены из жизни Мэллори Рингесса. Один из витражей показывал, как боголюди с Агатанге врачуют страшную рану Рингесса, стоившую ему жизни. На темных волосах Мэллори ярко светилось красное пятно, напоминая, как близок каждый человек к боли, крови и смерти. Но на соседнем витраже Рингесс выходил из аквамариновых вод Агатанге с ликом сияющим, как солнечный диск, и его голубые глаза звали каждого то ли внутрь, в мир звездного света и мечты, то ли в просторы вселенной, на путь богов.

Одетые в золото божки суетились, готовясь к вечерней службе, — можно было подумать, что более важной работы в мире нет. Одни зажигали свечи и ставили снопы огнецветов в голубые вазы на застланном красным ковром алтаре, другие начищали шлемы, обеспечивающие контакт с тем, что Хануман ли Тош называл записью Старшей Эдды. Эти блестящие шлемы устанавливались точно посередине красных ковриков, устилающих весь собор. Скоро рингисты со всего города наполнят собор, расположатся на этих ковриках, наденут на себя шлемы и растворятся в генерируемых ими кибернетических пространствах. Они увидят древние звезды и прекрасный священный свет, услышат золотые голоса, шепчущие им прямо в мозг заветные тайны. После, отсоединившись от “памяти богов”, эти люди расскажут своим друзьям, что им открылись глубочайшие истины вселенной.

Данло смотрел на эти шлемы, насыщающие сознание людей своей лживой виртуальностью. Смотрел на горделивых божков, верящих, что они ведут человечество к новой фазе эволюции, — а они смотрели на него. Известие о том, что сын Мэллори Рингесса вернулся в Невернес, распространилось среди рингистов, как огонь по сухой траве. Многие говорили, что это предвещает другое, куда более важное событие, то есть возвращение самого Мэллори Рингесса. Божки смотрели на Данло в черной пилотской форме, и их лица вместе с надеждой на будущее выражали обиду на прошлое, когда Данло их предал. Они могли только догадываться, о чем Данло будет беседовать с Хануманом, но полагали, должно быть, что Хануман попытается вновь вернуть Данло на Путь Рингесса. Ведь если кто-то и способен вернуть столь дикого и опасного человека к истине, то это Светоч Пути, Хануман ли Тош.

Данло, зажатый между двумя воинами-поэтами, подошел к началу лестницы, ведущей на башню. Четверо божков, охранявших вход, поклонились Ярославу Бульбе и пропустили их. Довольно долго они поднимались по извивам лестницы, не сказав за это время ни слова. Ботинки стучали по старому камню в такт ударам сердца. Здесь пахло пылью, маслом капы и электрическим жаром плазмы. Световые шары на каждой площадке бросали багровые и синие блики на лицо Ярослава, придавая еще более глубокий блеск его жутким искусственным глазам. Воин-поэт смотрел на Данло странно, то ли пытаясь разгадать по его лицу, не представляет ли он физической угрозы для Ханумана, то ли дивясь, как и все остальные, струящемуся из глаз Данло свету.

Лестница заканчивалась узким вестибюлем, где еще двое божков охраняли дверь из черного осколочника. Данло они встретили учтивым поклоном, и один из них, крупный парень с прыщавым лицом человека, употребляющего юк, постучал в эту дверь. Когда сердце Данло отстучало пять раз, она отворилась, и на пороге возникла крошечная женщина с красными, подозрительно глядящими глазами. В ней было что-то неприятное; казалось, что, если прорвать ее лиловато-смуглую кожу, наружу хлынет сладковатый запах гниющего плода. Держалась она властно, несмотря на маленький рост.

Данло хорошо знал эту женщину. Звали ее Сурья Сурита Лал, она доводилась троюродной сестрой Бардо и была летнемирской принцессой до того, как ее знатный род подвергся гонениям. Теперь, целиком посвятив свою жизнь служению Хануману ли Тошу, она снова изображала из себя принцессу.

Видя, что воины-поэты намереваются войти в святилище Ханумана, она выставила им навстречу свою птичью лапку и распорядилась: — Только пилот. Наш Светоч сказал, что Данло ви Соли Рингесс для него не опасен. Подождите за дверью.

Сказав это, она важно взяла Данло за руку, чтобы провести его в комнату, занимавшую весь верх башни, если не считать вестибюля и примыкающей кухни. Над Данло вырос купол, составляющий и стены, и кровлю этого просторного помещения.

Купол, однако, был сделан не из клария, как следовало бы ожидать, а из какого-то матового материала с пурпурным оттенком.