— Взять одно то, как ты смотрел на меня. Там, на алтаре, когда окно разбилось и стекло посыпалось вниз, был момент, когда твои глаза сказали мне все, так и знай. Твои милые, проклятые, дикие глаза.

— Мои глаза… Теперь они снова мои.

— Ну, искусственную роговицу всегда можно вернуть на место, не так ли? Если мы решим продолжать этот спектакль. Я почти уверен, что никто, кроме меня, не понял, кто ты на самом деле.

— Значит, божки по-прежнему верят, что я Мэллори Рингесс?

— Верят, Данло, верят. Потребность верить сидит в них очень глубоко — ты это знаешь.

Хануман снова встал на колени, почти коснувшись ногами груди Данло. Он пощупал Данло лоб, потрогал веки, горло, надавил на скованные параличом мускулы рук и живота.

Его пальцы, ставшие твердыми, как железо, от многолетних занятий боевыми искусствами, дрожали, как будто прикосновение к Данло причиняло ему боль. Хануман действительно ослабел за последнее время — ослабел от голода, от войны и от своих тайных мечтаний. Перемены, произошедшие в нем всего за несколько десятков дней, поражали Данло. Лицо у него побелело, как пепел осколочника, и состарилось на десять тысяч лет. Глаза время от времени вспыхивали адским огнем, который пылал у него внутри и поддерживал в нем способность двигаться, — но тут же вновь затягивались ледяной пленкой отчаяния и казались совершенно безжизненными. Движения, когда-то плавные, как ртуть, сделались отрывистыми и неуверенными, как у дряхлого старца.

Могло показаться, будто Хануман заключил некий тайный шайда-пакт со смертью: он будет жить вечно, но только при условии, что станет дышащим, говорящим, расчетливым, страшным на вид трупом. Он давно уже убил лучшую часть самого себя, чтобы сделаться сильным и бессмертным, как бог, давно уже облачился в пылающую мантию пророка. Но теперь огонь, которого он так желал (и так боялся), стал слишком горяч и ярок, чтобы его выносить. Это дикое, не знающее удержу пламя на глазах у Данло пожирало Ханумана изнутри. Ничто не могло его остановить, как нельзя остановить цепную реакцию сверхновых, разрывающую на части ядро галактики. Скоро это пламя выжжет в Ханумане остатки человечности, оставив от когда-то любимого Данло друга лишь кости, боль и страшную волю осуществить свою судьбу.

— Я знаю: божки всегда верили в то, что было желательно тебе, — сказал Данло. — Что ты сказал им обо мне теперь?

— Что ты не пострадал, но будешь находиться в безопасном месте до тех пор, пока угроза не минует окончательно.

— Понятно.

— В такие времена, как наше, всегда найдутся нигилисты, готовые убивать тех, кто выше их, — даже потенциальных богов.

— Но террорист в соборе целил в тебя, а не в меня.

— Казалось бы.

Кибершапочка на голове Ханумана заливала его лицо адским пурпурным светом.

— Я, кажется, понял, — сказал Данло. — Террорист — это один из твоих воинов-поэтов, да?

— Просто божок, натренированный Ярославом Бульбой. Сейчас его заперли в камеру, как раз напротив той, где сидел ты, — для его же сохранности, разумеется. Он признался, что является кольценосцем, и мы сообщили божкам, что Бенджамин Гур поручил ему убить меня.

— Понятно, — повторил Данло и снова попытался пошевелить руками и ногами, но не смог. — Но разве не проще было бы приказать ему убить меня?

— Проще, да, но опаснее. Убить великого Мэллори Рингесса — это громадный риск. Даже инсценированное покушение на него настроило бы всю мою церковь против меня. Это преступление я не смог бы свалить на кольценосцев и сам бы оказался под подозрением. Кроме того…

— Да?

— Трудно было бы найти такого божка, который согласился бы убить бога.

— А твои воины-поэты?

— Ярослав Бульба тоже верит, что ты Мэллори Рингесс, — улыбнулся Хануман, — и я с трудом уговорил его кольнуть тебя той иголкой.

— А во что верит твой мнимый убийца?

— В то, что помог мне дискредитировать Бенджамина Гура с его дураками-кольценосцами. Весь город видел, как этот человек в своей слепой одержимости едва не убил тебя.

Данло казалось, что в зрачок его левого глаза вогнали осколок стекла из разбитого окна. Ему ужасно хотелось потереть глаз, но он не мог шевельнуть рукой.

— Я так и думал, что ты захочешь заткнуть мне рот, — сказал он, — но не догадывался как.

— Неужели не догадывался? Ты, который всегда смотрел в корень?

— В таких делах ты всегда был умнее меня, Хану. Умнее и тоньше.

— Возможно, но твой план тоже достаточно тонок. Просто великолепен. Ты чуть было не осуществил его, несмотря на большой риск.

Одна дверь, и только одна, открывается в золотое будущее, которое я видел. Агира, Агира, почему я выбрал не ту дверь?

— Твой отец, конечно, взялся бы за дело иначе. Он был великим стратегом и тактиком — настоящим полководцем. Он, несмотря на свою прославленную смелость, никогда не явился бы в мой собор и не отдался бы на мою милость.

— Я на твою милость не рассчитывал, Хану.

— Верно. Ты хотел воспользоваться моментом и сместить меня. Твой отец отверг бы такую стратегию как недостаточно изящную, не говоря уж о ее безрассудстве. Он устроил бы себе базу где-нибудь в городе — в Пилотском Квартале, скажем, или около Огненного катка — и лишь тогда бы объявился, сплотив вокруг себя своих друзей и последователей. Крикливые кольценосцы Бенджамина Гура сразу примкнули бы к нему, и больше половины Ордена тоже. Даже инопланетяне собрались бы под его кровавое знамя. И хариджаны, и мозгопевцы, и тихисты — это движение охватывало бы улицу за улицей, захлестнуло бы весь город. У меня не было бы шансов остановить его.

Данлo, стараясь перебороть головную боль глубоким дыханием, сказал:

— Такой план я тоже обдумывал, но отказался от него по двум причинам.

— Назови мне их, пожалуйста.

— Я не хотел развязывать в городе войну. Смертей в Невернесе и без того хватает.

— А вторая причина?

— Она вытекает из первой. Увидев, что дело твое проиграно, ты бежал бы из города и продолжил войну в космосе. Твой побег меня не устраивал.

— Но нельзя же выиграть войну, не начиная ее, Данло.

— Я… хотел попробовать.

— Твоя верность ахимсе изумляет меня. Ты мог бы одержать полную победу.

— Выиграв таким образом, я проиграл бы все, что действительно имеет значение. У меня был шанс покончить с войной, не совершая больше убийств.

— Ну что ж — твой шанс обернулся против тебя, и ты проиграл. Судьба изменила тебе, Данло. Одна дверь, и только одна…

— Вот почему ты лежишь передо мной парализованный и ждешь, чтобы судьбу твою решил я.

Сердце Данло билось тяжело, отдавая в горло и голову.

— Проще всего было бы убить меня, правда?

— Да, это было бы просто, но глупо. Ведь не думаешь же ты, что это реально — парализовать твое сердце и легкие и отправить тебя из Невернеса, как этого предателя-резчика.

Данло закрыл глаза, слушая звуки вокруг и внутри себя, где, как большой красный барабан, било сердце. Он почти чувствовал, как камень под ним вибрирует от ритмичного пения десяти тысяч голосов, почти слышал рев полумиллиона человек, выкрикивающих за стенами собора его имя: “Мэллори Рингесс! Мэллори Рингесс! Мэллори ви Соли Рингесс! ”

— Они все еще ждут тебя — вернее, твоего отца, — сказал Хануман. — Они всю свою жизнь ждали его возвращения.

— И ты не можешь просто взять и прогнать их, да?

— Да. Боюсь, разгонять их теперь было бы опасно.