— Я вижу, что даже безвременная смерть Франциски не исправила твоих манер.

Это были очень жестокие слова, но, честно говоря, я даже обрадовался тому, что она совершила ошибку; эта рана словно сделала нас равными, и мать больше не могла требовать, чтобы я придерживался изящных манер.

— Джон, прости меня, — заговорила она качая головой. Похоже, ей стало стыдно за свое поведение. — Это чудовищно с моей стороны. Пожалуйста, прости меня.

— Конечно, мама.

Она снова села.

— Да, я подозревала, что твой отец был причастен к смерти Полуночника. Только не знаю, была ли это небрежность с его стороны, или он сознательно поощрял Полуночника охотиться на чужих землях. Иногда Джеймс бывал безответственным.

— Поощрял?

— Правильнее сказать, разрешал. Я до сих пор считаю, что твой отец вел себя преступно, разрешая Полуночнику бродить по незнакомой ему местности. Но это было так давно. Неужели нельзя просто забыть об этом?

Убедившись, что она ничего не знала о том, что отец продал Полуночника работорговцу, я спросил:

— Мама, а если я скажу, что Полуночник до сих пор жив? — Она недоверчиво фыркнула, и я добавил: — Я чертовски серьезен.

Мама наклонилась ко мне.

— Ты что, пытаешься сказать мне, что видел привидение? О чем ты говоришь?

Я протянул ей письма.

— Я видел вот это. Пожалуйста, посмотри сама. Они адресованы отцу.

Она развернула первое письмо, словно это была какая-то гадость.

— Я не знаю никакого капитана Моргана. И должна сказать, что чтение писем, адресованных твоему отцу, заставляет меня чувствовать себя чуть ли не воришкой. По-моему, лучше…

— Прочти их, мама, пожалуйста… Сделай это ради меня.

Она начала читать и тут же стала жаловаться на неразборчивый почерк, надеясь, без сомнения, что сможет не вникать в их содержание.

Прочитав первое, мама сказала:

— Джон, я не уверена, означает ли это… значит ли это то, о чем я подумала.

— Сначала прочти все, мама. Потом поговорим. И больше я ни разу не заговорю об этом, если ты сама не захочешь.

Она согласно кивнула. Чтобы избежать соблазна наблюдать за ней во время чтения, я отошел к окну и придвинул к нему стул. Я сидел и вспоминал, как мама готовила чай для Виолетты и Даниэля. Как добра была она к нам троим!

Я вернулся к маме и увидел, что губы ее дрожат, а щеки пылают. Она сняла очки и сказала:

— Джон, я плохо понимаю по-английски. Расскажи, что все это значит.

— Думаю, ты уже знаешь.

— Возможно. Но ты говоришь по-английски намного лучше, чем я. Для меня это все еще иностранный язык. Я хочу быть уверена, что поняла все правильно.

— Это значит, что отец продал Полуночника человеку в американском штате Виргиния с помощью капитана по имени Морган. После этого Полуночника еще раз продали и, возможно, увезли в Южную Каролину. В этом штате до сих пор процветает рабство. Его не сумели разыскать; во всяком случае, не в 1807 году. Бенджамину это тоже не удалось. Короче говоря, это означает, что Полуночник, возможно, до сих пор жив, закован в кандалы, как раб, в Южной Каролине — или еще где-нибудь в Соединенных Штатах.

— Джон, ты не можешь верить в подобную историю… Ты не можешь верить, что твой отец так поступил!

— Однако именно так он и поступил.

— Но почему? Почему он…

Тут голос ее дрогнул — она вспомнила, какую роль сыграла в этой трагедии.

— Я просто… просто не могу в это поверить! — запинаясь, выдавила она. — Я отказываюсь верить в это, Джон. Это совершенно невозможно! — Она протянула мне письма. — Забери их, я не желаю читать эту ложь — эту отвратительную ложь! — И она швырнула письма на пол.

— Мать, как долго ты и Полуночник… — Я не смог закончить вопрос.

Она взяла свое вышивание, но руки ее дрожали, и она не смогла сделать ни одного стежка.

— Черт побери мое зрение! — выкрикнула она.

— Как долго ты и Полуночник…

— Джон, — прервала она меня. — Я даже не надеюсь, что ты принесешь мне еще одну свечу. — Она искоса посмотрела на меня, твердо намерившись не разрешить мне спрашивать дальше. — У меня такое зрение… Старость — это непростительно.

— Я принесу тебе свечу, мама, но ты должна рассказать мне об этих старых тайнах.

Она снова склонилась над вышиванием.

— Надеюсь, когда ты станешь стариком, Джон, твои дочери не подвергнут тебя подобному допросу.

— Надеюсь, когда я стану стариком, у них не будет для этого повода.

Я помолчал. Тишина усиливалась, и я надеялся, что ее давление поколеблет мамину уверенность и подтолкнет ее к тому, чтобы заговорить, но она не проронила ни слова.

— Ты не собираешься мне сказать, правда? — спросил я, наконец. — Мама, я не хочу делать тебе больно, но я должен это знать.

— Я не буду об этом говорить.

— Хотя бы подумай о том, что я имею право знать.

— Нет.

— Я жил с этой ложью почти двадцать лет. А Полуночник, возможно, до сих пор жив. И ты не думаешь, что лучше сказать правду?

— Правду? — закричала она. — Как тебе легко произносить это слово! Если эти письма, посланные твоему отцу, говорят правду, значит, мне тоже лгали!

— Мама, ты перестала меня любить.

— Это несправедливо, — ответила она намного тише.

— Ты перестала меня любить и снова полюбила только тогда, когда уехала сюда. Пожалуйста, признай это сейчас, после стольких лет.

Она цеплялась за молчание, как за единственную защиту.

— Но я-то продолжал тебя любить, мама, и я продолжал любить Полуночника, — с отчаянием сказал я.

— Значит, — уставилась она на меня злым взглядом, — только ты? Именно это ты думаешь? Мы все продолжали любить Полуночника, Джон.

Подождав немного, я снова сказал:

— Я еще раз спрошу тебя, мама. И если ты ответишь правду, я больше никогда не упомяну об этом.

— Я предупреждаю тебя. Если ты произнесешь еще хоть слово, я попрошу тебя уйти и никогда больше не позволю войти в мой дом.

Казалось, время остановилось, когда мы, как враги, уставились в глаза друг другу. Мне больше нечего было терять.

— Ты и Полуночник спали вместе, как это делают мужчины и женщины?

Мать попыталась выйти из комнаты, но я схватил ее за руку и крепко стиснул.

— Убери от меня руки! — пронзительно закричала она.

— Нет! Сначала ты скажешь мне правду!

Она попыталась вырвать руку, но я не отпустил ее.

— Джон, ты заходишь слишком далеко!