меня веру очень во многое.
— И как ты поступила?
— Я решила, что лучше всего молчать, но на следующем уроке он сделал то же самое. После его ухода я все рассказала матери, но она обвинила меня в том, что я флиртую со взрослыми. Она заявила, что если он и трогал меня так неприлично — во что она не очень-то хотела верить на основании моих слов — то только потому, что я его поощряла. Чтобы наказать меня, она навсегда запретила мне брать уроки музыки у любого другого учителя. Джон, ты знаешь, как я люблю играть на пианино. Сердце мое было разбито, я едва не погибла.
— Но это еще не все, — продолжала мама, прижав руку к груди и пытаясь успокоить дыхание. — Бывший учитель начал рассказывать обо мне гадкие сплетни, говорить, что я — мерзкая испорченная девчонка и пыталась его соблазнить.
Содрогаясь, она рассказывала, что соседи стали относиться к ней, как к «еврейской шлюхе- лгунье».
— И ты перестала брать уроки музыки?
Мама лукаво усмехнулась.
— По-моему, ты знаешь меня лучше, Джон. Я сама нашла учителя и два года тайно занималась с ним. Его звали Хуан Висенте, да благословит Господь его память. Он вообще не брал с меня платы. Он говорил, что, когда я стану богатой и знаменитой концертирующей пианисткой, я смогу с ним расплатиться. Но однажды один из моих ненаглядных старших братцев проследил за мной и рассказал матери, чем я занимаюсь. Знаешь, что сделала твоя бабушка Роза? Она била меня тростью по ладоням и при каждом ударе кричала, что я никогда, никогда не буду играть на пианино и не посмею больше унизить семью. Прошли недели, прежде чем я сумела наложить на эти раны швы. Долгие годы после этого я чувствовала себя изгоем. Самое ужасное во всем этом — невозможность заниматься тем, что я любила больше всего на свете. Я начала снова чувствовать себя собой только после того, как покинула дом и смогла играть на пианино, когда захочу.
Смысл ее жизни вернул отец. Ему было наплевать на все сплетни о ее поведении и характере, он верил только в любовь, которую они нашли друг в друге.
— Первое, что он подарил мне после свадьбы — это фортепиано. Он выписал его из Лондона, и я до сих пор играю на нем. — Мамины глаза засияли любовью к отцу. — А когда родился ты, Джон, — и она шутливо постучала меня по носу, — я поняла, что преодолела все зло, причиненное мне. Ты был доказательством того, что в моей новой жизни все будет чудесно.
Разумеется, это пылкое и страстное единение между моими родителями делало крах их супружества еще ужаснее для меня.
Мы поговорили о моей жизни после того, как умерла Франциска, и мама внимательно слушала. Я и не подозревал, как сильно — и как давно — я нуждался в том, чтобы меня просто выслушали. Мама, в свою очередь, рассказала о своем желании открыть музыкальную школу, куда, с помощью Фионы, она сможет принимать студентов со стипендией.
Она разрыдалась, когда я рассказал, что получил письмо от Виолетты, о которой мама уже много лет молилась каждый вечер. Но я решил не говорить о том, что хочу навестить ее в Нью-Йорке. Я все еще не мог заставить себя коснуться тех тревожных вопросов, которые относились непосредственно к маме.
Несколько дней подряд Эстер и Граса наслаждались походами в собор святого Павла и Кенсингтонские сады, пришли в восторг от парфюмерных магазинов на Шайр-лэйн и от представлений Фанточини на Оксфорд-стрит. Я тайком отправил письмо Виолетте, в котором сообщил, что прибуду в Нью- Йорк так быстро, как туда дойдет пароход. Я добавил, что буду рад сделать обещанные изразцы для ее дома, но придется подождать месяц-другой, потому что у меня есть еще одно дело, о котором я все ей поведаю, когда приеду.
Я выпросил у остальных возможность день побыть одному, чтобы отдохнуть после путешествия. По взглядам, которые украдкой бросали на меня мать и тетя Фиона, я понял, что они уверены — я собираюсь предаться кутежу. Но ничего подобного я делать не собирался. На Оксфорд-стрит я нанял экипаж и отправился в контору судового агентства на Кинг-Вильям-стрит, где оплатил каюту на борту «Саксонии», которая всего через несколько месяцев затонула во время шторма. Я отправлялся из Портсмута ровно через восемь дней.
Получив билет на руки, я чувствовал себя прекрасно, пока не спросил служащего, сколько времени мы пробудем в море.
— В прошлом году, — весело ответил он, — в это же время был попутный ветер, так что она пересекла океан за двадцать четыре дня.
Следовало бы промолчать, но я не выдержал и спросил:
— А если попутный ветер будет не все время?
— В таком случае, — осклабившись, отозвался он, — я бы сказал: готовьтесь к путешествию месяца на три, не меньше.
Глава 3
Этим же вечером девочки с моей тетей пошли в театр Ковент Гарден на «Макбета», с Чарльзом Кемблом в главной роли. Хотя я давно мечтал посмотреть его игру, все же это была последняя пьеса в мире, на которую я бы пошел. Мать тоже не хотела ее смотреть, поэтому мы остались дома вдвоем.
Я понимал, что не могу больше откладывать разговор о своем путешествии в Нью-Йорк, поэтому принес письма отцу от капитана Моргана в гостиную, где сидела и вышивала мама.
— Что это у тебя, Джон? — поинтересовалась она.
— Письма, мама.
— От кого?
Я глубоко вздохнул и ответил:
— Сейчас я тебе все расскажу.
— Какие мы сегодня таинственные. — Она улыбнулась. Потом увидела, как я расстроен, и добавила: — Но что случилось, сын?
— Мать, прости меня за неприятный вопрос, но что именно тебе известно о смерти Полуночника?
— Ровно то же, что и тебе.
— Ты уверена?
Она перешла на португальский.
— Я была бы тебе очень благодарна если бы ты не разговаривал со мной так надменно. — Она отложила вышивание. — Джон, у меня нет настроения выслушивать чушь, которую ты мне приписываешь.
— Полуночника действительно убили за браконьерство?
Она оборонительным жестом скрестила на груди руки.
— Во всяком случае, мне так сказали.
— А тебе не показалось странным, что в Свонедже нет его могилы?
— Показалось. Но тамошний пастор объяснил… Джон, я уже все написала тебе в том письме, много лет назад. Ты что, теряешь память или…
— А отца ты никогда не подозревала? — прервал ее я.
— Подозревала в чем?
— В том, что он убил Полуночника?
Она вздохнула, потерла виски и встала.
— Джон, боюсь, что я засыпаю. Извини меня, но…
— Сядь! — вскричал я, удивившись собственной горячности. — Мы еще не закончили.
— Ты не смеешь так разговаривать со мной, молодой человек.
— Мне тридцать два года, и я буду разговаривать с тобой так, как считаю нужным.
