срезал маленький ненужный кусочек кожи с твоего… твоего кончика, как ты мило выразился.

Она говорила так, словно это был пустяк, но я, видимо, побледнел, потому что она поспешила заверить:

— Очень маленький кусочек. Он тебе не нужен, уверяю тебя. В этом месте у тебя все в сохранности.

— Зачем срезали этот кусочек кожи?

— Таков наш обычай. Приходит хирург и, пока ребенок сидит у отца на коленях, срезает кусочек кожи, который прикрывает это место. Он называется крайней плотью.

— Это больно?

Она пожала плечами.

— Наверное. Ты плакал. Мы смазали твои десны бренди, чтобы смягчить боль.

— Напоили меня бренди, чтобы отрезать кончик моего пениса?

Она шлепнула себе рукой по коленке.

— Это был крошечный и ненужный кусочек кожи.

— А у отца он есть?

— Да.

— Но почему ему не срезали этот кусочек?

— Джон, твой отец — это отдельный разговор. Может, сначала мы обсудим что-то одно.

— Ты разрешила мне спрашивать о чем угодно.

Она вздохнула:

— Послушай, Джон, боюсь, что твой отец — не еврей, — она отвела взгляд, словно это признание было неприятно для нее.

Но меня это ничуть не огорчило, напротив, я почувствовал облегчение.

— Тогда я только отчасти еврей.

— В известном смысле.

— Наполовину шотландец, наполовину еврей?

— Правильней было бы сказать наполовину шотландец, наполовину португалец. И, конечно, наполовину христианин, наполовину еврей.

— Но, мама, во мне не может быть четыре половины.

— Действительно, Джон, я всегда считала, что в тебе — сразу несколько мальчишек, и каждый новый несноснее предыдущего. Честное слово, со шмелем и то легче говорить, — покачала она головой. — Послушай, ты одновременно португалец и еврей. Как я. И одновременно христианин и шотландец, как твой отец. — Она наклонилась ко мне. — Но в этом-то и заключается вся сложность: евреи считают, что вера наследуется по матери. Так что, по нашим законам, ты полностью еврей, и христиане согласны с этим. Говорят, что одна капля иудейской крови делает человека полным евреем.

— Иудейской?

— В Библии евреи называются иудеями.

— Так что же я унаследовал от вас?

— Еврейство, если можно так выразиться.

Я почувствовал, что мы добрались до самого главного, о чем я и хотел поговорить все это время.

— Но что такое еврейство?

Мать глубоко вздохнула.

— Господи, если бы здесь был мой отец! Уверена, он смог бы объяснить все это намного лучше, чем я. Джон, милый мой, евреи просто верят в некоторые вещи, в которые христиане не верят. Это и значит быть евреем.

— Например?

— Например, что Иисус не был Мессией. Знаешь, кто такой Мессия? — Я покачал головой. — Ну, это что-то вроде спасителя. Так вот, христиане верят: Иисус был спасителем. Но мы утверждаем, что Мессия еще не пришел.

— Но папа тоже не верит, что Иисус — Мессия, а ведь ты сказала, что он — христианин.

— Он родился в христианской семье, но по убеждениям он — атеист. Евреи и атеисты не верят в то, что Иисус был Мессией.

Последнее утверждение, как мне показалось, немного улучшило мое положение.

— Так значит, люди могут меняться? Я могу решить, что я — еврей не наполовину, а скажем на четверть… или… или еще меньше?

— Боюсь, все совсем не так. Отец остается христианином, если не по вере, так по традиции. И ты тоже останешься евреем по традиции, даже если ни во что не будешь верить.

— По какой традиции?

— Вот здесь-то и начинаются сложности, Джон. Я многого не знаю, очень многого. Я знаю только то, что рассказывал мне мой отец. Понимаешь, я выросла здесь, в Португалии, где еврейское происхождение большей частью скрывается. Я еще многого не знаю, но я расскажу тебе, что мне известно…

И мать принялась за долгие объяснения таких загадочных вещей, как Бог, душа, загробная жизнь, одержимость, демонизм, ангелы и ад. Она говорила такими сложными фразами и использовала столь запутанные определения, что, когда после двадцати пяти минут разговоров она дала, наконец, себе отдохнуть и спросила, понял ли я что-нибудь, мне пришлось признать, что я совсем запутался.

Насколько я понял, евреи верили в то, что, когда придет Мессия, единый Бог воскресит их тела и души, они восстанут с Елеонской горы в Иерусалиме и будут жить в раю.

На мой вопрос, почему мать посещает мессу каждое воскресенье и почему меня крестили, она объяснила, что это формальности, призванные заставить замолчать ядовитые языки тех, кто клевещет на нас.

— В Португалии, сынок, каждому приходится глядеть в оба. Некоторые люди, хотя ты с ними и словом не обмолвился, как с этим кровожадным проповедником, знают, когда ты родился и как зовут твоих бабушку и дедушку.

Помолчав, она добавила:

— Я, наверное, попрошу сеньора Бенджамина, чтобы он поговорил с тобой обо всем этом.

— Почему его?

— Он понимает наше вероучение и знает обряды. А я только и умею, что зажигать свечи по пятницам перед ужином.

— Так сеньор Бенджамин — тоже еврей?

— Да.

— А кто еще?

Лицо матери стало серьезным.

— Джон, это очень важно. — Она поднялась и стала ходить по комнате. — Предки многих жителей Порту были евреями. Большинство из них забыли все, кроме нескольких слов молитвы, ведь много веков нам запрещали открыто исповедовать нашу веру. Если я раскрою тебе имена людей одной с нами веры, ты никогда никому не должен говорить об этом, — проговорила она, не сводя с меня хмурого взгляда. — Джон, этих людей могут убить. Ты должен поклясться мне, что никогда не откроешь их имен — даже если Церковь бросит тебя в самую мрачную темницу. Иначе я ничего не скажу тебе.

Необходимость хранить важную тайну воодушевила меня. Я подумал, что быть евреем не такое уж и проклятье.

— Клянусь, — сказал я.

— Хорошо. Может, оно и к лучшему, что ты узнаешь. Если… если что-нибудь случится с папой или со мной, ты должен пойти за помощью к этим людям. Никогда не забывай их, — заговорщически понизив голос, сказала она.

— Я уже упомянула сеньора Бенджамина. Еще сеньора Беатрис. И…

Она назвала с десяток людей, которых я знал как друзей семьи, соседей, местных ремесленников или лавочников. Даже сегодня, принимая во внимание переменчивость политического климата в Португалии, было бы опрометчивым поступком называть их имена. На самом деле, я по своему усмотрению изменил