нас не было выбора. Мы не хотели, чтобы ты рано или поздно догадался. Но послушай меня: между евреями и христианами нет никаких физических различий, кроме одного. У тех мальчиков, которые получили Завет, маленький… маленький… не знаю, как правильно… Я хочу сказать, что…

— Что такое Завет? — перебил я.

— Ты сбиваешь меня с мысли.

— И хорошо! Не хочу об этом говорить.

Я отчаянно желал, чтобы все было как раньше. Я хотел, чтобы Даниэль был жив, а Виолетта — счастлива. Мне хотелось подражать птицам на нашем пруду и бегать наперегонки с Фанни.

— Ты должен выслушать, — попросила Луна, беря меня за руки. — У мальчиков берут кусочек кожи с… между ног, с самого кончика…

— Что еще за кусочек кожи?

— Маленький колпачок. Его срезают еврейским детям, когда им всего восемь дней от роду.

— Но у меня ничего не срезали. У меня никогда не было никакого колпачка.

— Может быть, но это не меняет того, что я хочу сказать.

— Но что вы хотите сказать? Вы говорите какие-то глупости.

— Джон, если ты еще раз повысишь голос…

Она взглянула на Полуночника и сказала, старательно выговаривая слова:

— Боюсь, это не так просто.

Полуночник ответил:

— Джон умный. Но очень, очень, — он потряс кулаками и состроил рожу, изображая, как я сержусь. Вышло очень похоже, но меня это не рассмешило. — Очень эмоциональный, — закончил он.

— Нет, я не эмоциональный! — закричал я.

— Прекрати ругаться с нами! — резко оборвала меня Луна. — Будь уверен, молодой человек, ты у меня сейчас так схлопочешь, что долго будешь помнить!

Ее гнев почти сразу же испарился, и в ее глазах я увидел, что она тоже хочет, чтобы все было по- прежнему.

— Джон, ты в самом деле еврей.

— Я вам не верю.

— Твоя мать — еврейка, а происхождение у евреев определяется по матери, а не по отцу.

Когда я обвинил ее во лжи, она добавила:

— Джон, и твоя бабушка — тоже еврейка. И дедушка Жуан тоже, добрая ему память. Он был португальским евреем, но происходил из Константинополя. Он вернулся туда еще до того, как ты родился.

В это время по лестнице спустилась Граса, лицо у нее было бледное, а ко рту она прижимала носовой платок. Она извинилась за то, что оставила нас.

— Я только что рассказала Джону о его происхождении, — сказала Луна сестре.

Граса наклонила голову и вздохнула, как будто всегда знала, что правда однажды омрачит нашу жизнь.

— Мне нужно идти, — сказал я.

Граса присела передо мной на корточки.

— Знаешь, Джон, твой дедушка был прекрасным человеком. Умным и добрым. У него был талант к садоводству, как и у Полуночника. Знаешь, почему он и его семья поселились в Константинополе? И почему они там говорили на португальском, в отличие от турок?

Я покачал головой. Она ласково погладила меня по волосам и улыбнулась.

— В шестнадцатом веке предки твоего деда жили в Лиссабоне. Их насильно обратили в христианство. Но даже после этого их и тех, кто их защищал, преследовали, потому что Церковь и Корона боялись, что они не откажутся от своих еврейских обычаев, и некоторые, действительно, сохранили их. Тысячи людей арестовывали и сажали в темницы, а многих публично сжигали на кострах. И однажды твои предки, желая спастись, сели на корабль, который шел из Лиссабона в Константинополь. Они хотели открыто исповедовать иудаизм. И жить без страха. Ты понимаешь?

— Да, — сказал я, хотя не был в этом уверен.

— Они хотели сами выбирать, как им жить, и не волноваться, что однажды их сожгут дотла. Турецкий султан оказал им радушный прием. Он принял тысячи португальских евреев. Позже…

— Но это безумие, сеньора Граса. Как они стали евреями? Скажите мне, коль вы такая умная!

— Они… они всегда были евреями, — смутилась она.

— Невозможно, — заявил я, решив, что обнаружил пробел в ее логике. — Они ведь сначала были христианами, так зачем же они обратились в иудаизм, и зачем их потом опять крестили? Это глупо. Это… это неправда.

Я толком не понимал, что значит быть евреем, но боялся, что это изменит всю мою жизнь — это отдалит от меня родителей и Полуночника, и они больше не будут любить меня.

Луна вздохнула:

— Ужасный сегодня день.

Я встал:

— Мне пора.

— Сядь на место, Джон Стюарт, — решительно сказала Граса, — или я никогда больше не буду учить тебя рисовать!

Она схватила меня за обе руки, пытаясь удержать. Ее руки были холодны, как лед.

— Как бы там ни было, твои дедушка и бабушка по матери были евреями, а их предков сотни лет назад изгнали из Португалии. Они сохранили свой язык и свои обычаи даже в мусульманской земле. Потом, когда худшие времена инквизиции закончились — ты ведь знаешь, что такое инквизиция?..

— Да, — ответил я, имея об этом смутное представление.

— Тогда ты, видимо, знаешь и то, что она потеряла влияние двадцать пять лет назад, хотя до сих пор окончательно не уничтожена. С тех пор мы можем исповедовать свою веру более… открыто.

— Но нам не нужно привлекать к себе внимание, — добавила Луна.

— Да, это было бы глупо, — согласилась Граса. — Гораздо лучше оставлять это в тайне. Так вот, Джон, для тебя важно лишь то, что, по священному писанию, ребенок еврейки считается евреем. Поэтому ты тот, кто ты есть. Теперь понимаешь?

— А мой отец еврей? — спросил я. Они обе покачали головами. — Вот видите! Ерунда. Если бы я был евреем, он тоже был бы им. Я же не могу быть не таким, как мой отец.

— К счастью или к сожалению, — сказала Луна, — но именно так все и обстоит. Это мы и пытаемся тебе сказать.

— Тогда почему я об этом не знал? Почему папа не сказал мне?

— Твои родители ждали, когда ты немного подрастешь. Таков наш обычай. Мы говорим это детям только в том случае, если абсолютно уверены, что они достаточно взрослые и способны хранить такую важную тайну. Если обстоятельства… не усложняют все, и это знание не становится необходимым, как случилось сегодня.

— Почему мы должны держать это в тайне?

— Послушай, Джон, — ответила Граса, — инквизиция может вернуться, потому этот проповедник, Лоренцо Рейс, и пришел сюда сегодня. Мы давно его знаем. Раньше он служил в Святой Палате при Церкви кем-то вроде обвинителя. Он сажал евреев в тюрьму и отправлял их на костер. Он, несомненно, очень жалеет, что у него отняли эти права и что мы вышли из-под его власти. Он желает, что все было по- старому.

— Так вы тоже еврейка?

— Да, Джон, многие из нас евреи. Хотя мы это и скрываем.

— А кто еще?

— Я думаю, лучше тебе поговорить об этом с твоей мамой. Она и так, наверное, очень расстроится, что мы тебе столько наговорили.

— Но что мне теперь делать?

— Что ты имеешь в виду?