выиграл этот спор. Но, прокашлявшись, она бросила отрывисто:
— О, да, это все очень красиво, но я не могу понять, какое это имеет отношение к Африке.
— В Африке знают обо всем этом. Африка — это память.
Это было как звук трубы над полем великой битвы, призывающий всех воинов сложить оружие. Никто не проронил ни слова. Думаю, каждый из нас имел свою причину впасть в молчание. Из речи Полуночника я не понял ничего, но сами слова его казались волшебными, как заклинание. Мама, очевидно, просто подумала, что этот африканец — безнадежен, и лучше ему было оставаться на своей жалкой родине.
Что касается отца, то глаза его светились гордостью, как будто ему выпала честь принимать в своем доме самого Роберта Бернса.
После десерта из груш в вине, любимого папиного лакомства, он развел огонь в камине и позвал всех посидеть с ним.
Полуночник отказался и попросил разрешения забраться на нашу смотровую вышку, чтобы посмотреть на город. Из вежливости папа удалился вместе с гостем на пару минут. Вернувшись, он поведал нам, что африканец смотрел сквозь желтое и красное стекло витража так, словно заглядывал через порог в мир будущего. Еще раньше, во время экскурсии по дому, он был заворожен этими стеклами и сказал, что нам удалось похитить кусочки от сына Богомола, Радуги, и оставить себе. Богомол, как мы узнали позже, был верховным божеством в пантеоне бушменов.
При таких речах Полуночника отец начинал что-то одобрительно бормотать, а мать осуждающе щелкала языком.
— Думаю, он просидит там ночь напролет, — сказал папа.
Затем он собрал свой кисет, огниво и трубку и уселся в кресло. Я боролся со сном, но зевота одолевала меня. Я улыбался, когда мама или папа смотрели на меня, не желая портить семейный праздник после долгой разлуки своими жалобами на здоровье.
И все же вскоре я зашелся в судорожном кашле, и меня вырвало прямо на персидский ковер.
— Это он так разволновался из-за того, что ты приехал, — сказала мама, подавая мне стакан воды.
Папа пощупал мой пульс. Он оказался слабым и угрожающе быстрым.
— Тебе целый день нездоровилось, — сердито сказал он. — Ты — храбрец, но глупо было ничего не говорить нам. — Он отвел меня наверх в мою комнату.
Когда я лег, мама отвернулась и схватила отца за руку. Слух у меня всегда был первоклассный, и я расслышал, как она шепчет:
— Господи, помилуй, ведь он может нас покинуть. Возможно, он даже сам этого хочет.
Полуночник присоединился к ним в коридоре. С папиного позволения он подсел ко мне на кровать и положил мне на лоб мокрое полотенце. Мама стояла у него за спиной, теребя носовой платок, готовая броситься на него, если бы он попытался причинить мне какой-нибудь вред.
Следующие три дня я лежал в лихорадке и бредил. Качаясь в забытьи на волнах, всплывая от мрака к свету, один раз я видел огненную лошадь, летящую галопом по нашей улице. Временами я чувствовал вкус опиума на языке. В бреду я подумал, что у него вкус луны.
Похоже, Полуночник оставался со мной все это время. В моменты просветления я сознавал, что, скорее всего, это было тоже видением. Однако впоследствии я узнал, что он и в самом деле провел все три дня у моей постели, засыпая на диване, который папа поставил для него около моей кровати. Он говорил со мной на странной смеси английского и своего родного языка, полного щелкающих звуков, похожих на птичий щебет. Вскоре мне начало казаться, что я почти понимаю его слова.
Папа рассказывал, что четыре раза, когда меня бил озноб, Полуночник сворачивался рядом со мной и согревал меня своим телом.
Один из таких моментов я помню ясно, и точно знаю, что он отдавал мне какую-то частицу своей души, хоть и понятия не имею, как это могло случиться. Знаю только, что между нами происходил некий таинственный, необъяснимый обмен, потому что даже теперь, спустя десятилетия, во мне еще живет эта часть его личности. Если бы не этот дар, я бы просто умер от удушья — смерть уже влекла меня в свои ледяные объятия.
Несколько раз мне снилось, что меня похоронили заживо, и я просыпался в ужасе, чувствуя, как он прижимается теплыми губами к моему носу. Мать призналась потом, что испугалась до смерти, застав его за этим занятием в первый раз, но потом поняла, что Полуночник просто высасывает из меня ядовитую жидкость, чтобы освободить забитые дыхательные пути. Каждый раз после этой процедуры, по ее словам, я прекращал хрипеть и засыпал.
Однажды, когда я все еще пребывал в критическом состоянии, бушмен раскурил свою маленькую глиняную трубку и стал выдувать дым в мои уши, в которых что-то начало потрескивать, как тающий лед.
Его забота и преданность произвели на мать такое впечатление, что как-то раз она взяла его руку и поцеловала. Он улыбнулся на это и сказал:
— Гиена не заберет вашего сына, миссис Стюарт.
Мать была слишком взволнована, чтобы размышлять над его словами. Теперь для нее значение имело только его твердое намерение излечить меня.
Чтобы узнать какой сильной может быть благодарность, спросите любую мать, чей ребенок был спасен чужим человеком. За три дня трепетной заботы мама навеки привязалась к Полуночнику.
На третью ночь Полуночник усадил меня на постель, закурил свою глиняную трубочку и снова стал выдувать сладковатый дым в мои уши.
Я почувствовал себя так, словно в висках у меня открываются железные ворота. Потом он попросил меня открыть рот и глубоко дышать, а сам сложил губы трубочкой и направил мне внутрь струйку дыма.
На сей раз дым был не табачный или не только табачный. Не знаю, что за травами, листьями, цветами, смолами или смесью из всего этого была забита его трубка. Годы спустя я беседовал с одним лондонцем, который десять лет прожил в Южной Африке, и он сказал мне, что в некоторых бушменских ритуалах используется гашиш. Я не стал бы ручаться за достоверность этой информации, но уверен, что именно своим дымом Полуночник заставил мое сердце биться глубоко и ровно.
Когда колокола церкви Санто Бенто пробили два часа ночи, я проснулся и увидел, как звериная морда таращится на меня из темного коридора. Сперва я подумал, что это Фанни, но как только я сделал шаг вперед, как понял, что это — Даниэль, надевший одну из своих рогатых масок.
Сердце мое наполнилось страхом. Даниэль быстро отступил в тень, но кончики рогов, словно угольки, тлели в темно-лиловом свете.
— Это Гиена? — прошептал Полуночник, вставая со своего канапе. Вероятно, какое-то время он наблюдал за мной. Он подошел ко мне, и я почувствовал тепло, исходящее от его обнаженного тела.
— Эй, ты! — крикнул он Даниэлю. — Мы знаем тебя. Мы знаем твое имя, ты — Гиена!
Призрак в маске бросился бежать по коридору, а потом поднялся по лестнице.
— Где он теперь? — спросил Полуночник.
— Наверно, забрался на сторожевую вышку.
Африканец взял меня за руку и помог встать. Мое тело казалось мне чужим и тяжелым. Несмотря на его заботу за последние несколько дней, я не был уверен, можно ли ему доверять. В этой тревожной темноте он сам казался созданием мрака.
— Час Гиены пробил для тебя, — сказал он. — Это — умный и могущественный зверь родом из Африки. Он дурачит тебя. Даниэль ушел, и его не вернуть, что бы ты ни делал. Но Гиена — хитрый притворщик. Он морочит тебя.
От смущения я ничего не ответил.
Похлопав меня по плечу, Полуночник сказал:
— Богомол поможет нам.
С этими словами он поднял погремушку, которую всегда носил с собой, и встряхнул ее.
— Кто такой богомол?
— Богомол — это жук, он очень-очень маленький, но в нем скрыта большая-большая сила. Он
