Я не хотела спрашивать дорогу на Булл-стрит у негров на улицах — вдруг за мной следили? Поэтому решила справиться в Аптекарском Обществе. Один из его владельцев, доктор Ла Роза, был папиным другом. Когда папа узнал, что тот еврей — это произошло году в 1814 — он стал ходить к ним, чтобы побольше узнать о местных травах, которые мог давать нам от скарлатины, глистов и прочего, что губило нас. Они любили вдвоем сидеть в приемной доктора Ла Розы, читать и обсуждать Тору.
А однажды папу даже пригласили на ужин в шабат, вечером в пятницу, только он не смог пойти, потому что Большой Хозяин Генри не разрешал ему выходить после захода солнца, а тем более —
Почти у всех евреев в Чарльстоне, включая доктора Ла Розу, предки были выходцами из Португалии. Некоторые прибыли прямо из Порту, где раньше жил и папа. Поэтому он всегда говорил, что приехать в Южную Каролину было очень странно. Конечно, некоторые покупатели жаловались, что папе разрешают входить в контору доктора. Один человек прямо сказал, что ни одному черномазому нельзя разрешать ни ногой ступить в учреждение для белых, «даже если он может прочитать наизусть всю Книгу Бытия».
К несчастью, когда мы с Ткачом вошли, доктора Ла Розы там не было. Но молодой служащий отнесся к нам очень по-доброму и рассказал, куда идти, указывая дорогу на карте города, висевшей на стене. Булл- стрит находилась совсем не близко, и я начала беспокоиться, что мы очень надолго оставили Лили и Вигги.
— Я тебе вот что скажу, — заявил Ткач, когда мы вышли на улицу, и положил мне на плечо свою большую руку. — Ты идешь назад к Лили и Вигги, а я пока потолкую с мистером Роллинсом. Вы сядете в повозку и подберете меня там, и все вместе отправимся домой.
Я немного поспорила, но в конце концов согласилась. Можно было и не беспокоиться так о Лили и Вигги, потому что, когда я пришла, они все еще ожидали очки.
Тогда мне и в голову не пришло, что у Ткача могли быть свои причины, чтобы повидаться с мистером Роллинсом самому, а теперь вот я думаю, что он решил подвергнуться риску без меня. Он, видимо, считал, что обязан ради папы присматривать за мной. Об этом я уже никогда не узнаю. Если, конечно, мы не сумеем разговорить мертвых.
Глава 13
Мы добрались до Чарльстона во вторник утром двадцать шестого августа, после трех дней, проведенных в море. В Нью-Йорке я слышал, что Чарльстон — очень красивый город, и жители его холят и лелеют, поэтому крайне удивился, увидев, что район, прилегающий к гавани, завален отбросами, и по нему бегают стаи бродячих собак.
Я остановил прилично одетого джентльмена возле порта и спросил его, отчего все выглядит так убого, на что тот ответил, что всему виной снижение цен на хлопок и рис на бирже Ливерпуля. В надежде, что Полуночник сумел найти себе работу, связанную с изготовлением снадобий в самом Чарльстоне или где-нибудь неподалеку, а может, занимается врачеванием, я решил в первую очередь поспрашивать о нем в аптеках.
К этому времени я совсем извелся; мне все казалось, что я в любой момент могу увидеть его; может, он выезжает из-за угла в повозке или покупает брюки в магазине одежды, мимо которого я как раз прохожу…
Когда я вышел на Кинг-стрит, меня больше всего поразило и обрадовало то, что Чарльстон был почти африканским городом. Чернокожие выполняли всю работу, которая требовала физического напряжения и выносливости — начиная с вывоза в тележках отбросов и заканчивая звоном в Церковные колокола. На одного человека английского или континентального происхождения здесь приходилось не меньше трех негров. На многих была красивая одежда и драгоценности: очевидно, они были свободными. Однако большинство были одеты в грязные ливреи или в грубую шерсть и хлопок, которые назывались негритянской одеждой. Многие ходили босиком.
Я еще не знал, что разыскиваю Полуночника в осажденном городе.
Тем первым утром я показал свой набросок не меньше, чем дюжине служащих, и, хотя трое из них с удовольствием высказали свое неодобрение по поводу его так называемого мошеннического вида, все до одного заверили меня, что в этом городе нет ни единого негра, который бы торговал лекарствами.
— Только северные придурки согласятся принимать порошки или микстуры, изготовленные черномазым, — грубо расхохотался один из них.
К тому времени, как прозвенели полуденные колокола, моя уверенность в том, что я смогу получить полезные сведения от белых жителей города, куда-то испарилась. Я решил еще раз воспользоваться советом Лунной Мэри и обратиться к чернокожим торговцам и купцам. Для этого я перешел на негритянскую сторону дороги.
Мой шотландский акцент представлял некоторые трудности, но, если я говорил медленно, негры меня понимали. Однако никто из них ничем помочь не смог. Тогда я подошел к статному джентльмену лет сорока, в золотом жилете и черных брюках. Он посмотрел на рисунок и на великолепном английском сообщил, что Полуночника никогда не встречал, однако добавил:
— Есть аптекарь-негр по имени Мобли на Квин-стрит, сэр. Цезарь Мобли, если быть точным. Он, конечно, не владелец, но он там работает. — Он рассказал, куда идти, и удивил меня, добавив: — Если позволите быть с вами откровенным, сэр, совершенно очевидно, что вы в нашем городе чужой. Я хотел бы дать вам небольшой совет: довольно оскорбительно для вас идти по негритянской стороне дороги, потому что вы — белый.
Мистер Мобли был настолько худым, что казалось — его сделали из проволоки. Умоляя его проявить терпение, я объяснил, чего хочу, и добавил, что за любое содействие в поисках Полуночника я готов уплатить пятьдесят долларов.
К сожалению, ничего не вышло. Он был твердо уверен, что никогда не видел Полуночника и не слышал о нем. Мне и в голову не пришло, что он мог лгать. Не подумал я и том, что с его точки зрения я — белый незнакомец, старающийся изменить свой акцент, чтобы походить на южан, да еще и выслеживающий чернокожего — представляю собой угрозу. Разумеется, никто из тех, кто хорошо относился к Полуночнику, ни за что бы мне не доверился; я мог оказаться работорговцам или же судебным чиновником и нанести ему вред.
В пять вечера, истекая потом, как солдат, проигравший битву, я пошел в отель. Несмотря на всю мою решимость оставаться бесстрастным, я все же не выдержал; сердце мое упало, когда я увидел молодого негра, грузившего на повозку тяжеленные ящики. Ему было лет двадцать, не больше, но его нос и один глаз были так поражены истекающими гноем язвами, что их немилосердно облепили мухи. Вши копошились не только в волосах, но даже и в бровях. На мгновенье взгляды наши встретились, и такое отчаянье светилось в его глазах, что я понял — он знает, что умирает.
Я бросился вперед и наткнулся на церковный двор, в котором мог найти хотя бы короткую передышку. Я сидел среди надгробий и не понимал, как можем мы жить на свете, если в мире творится такая чудовищная несправедливость. Я вытащил талисман Даниэля и прочел вслух: «Божественный Сын Девы Марии, рожденный в Вифлееме; Назареянин, распятый, чтобы мы могли жить дальше, молю тебя, о Господи, чтобы тело мое не было поймано и предано смерти руками судьбы…»
Я закрыл глаза и прочитал одну из двух защитительных молитв, которым меня научил Бенджамин, при этом представляя себе, что отражаюсь в серебристых глазах Моисея. Мой старый друг говорил мне, что мы — все мы — его ученики, и оттого в нашей сущности есть серебро.
Потом я повторил — медленно, десять раз — еще одну его молитву. А потом прошептал стих, который прочитал недавно в Книге Пророка Иезекииля: «Я на тебя, фараон, царь Египетский… и брошу тебя в пустыне.»
Я завершил двумя еврейскими словами:
