быстро пересек лужайку, направляясь к крыльцу.

На Четырнадцатой улице я остановился, чтобы выпить чашку кофе. На Тридцать пятой улице Лили вышла из кухни и обнаружила стоящего на пороге Чарли Карпентера. «Решил заглянуть по дороге на работу, Чарли?» На ней, был длинна" белый халат с мелким цветочным рисунком, волосы ее были растрепаны. Я увидел, что Лили только что покрыла ногти свежим слоем лака цвета баклажана. «Ты, как всегда, полон сюрпризов».

А потом все остановилось, застыло, чтобы снова зашевелиться неизвестно когда. На Пятьдесят первой улице я зашел в «Б. Далтон», чтобы посмотреть кое-какие книги. В секции религиозной литературы на первом этаже я купил «Гностицизм Бенджамина Уолкера», «Библиотеку Хамманди» и «Евангелие от Фомы». Выйдя на улицу с книгами под мышкой, я решил отправиться в Центральный парк.

Пройдя мимо зоопарка, я присел на скамейку, достал блокнот и поискал мысленным взором Чарли Карпентера и Лили Шихан. Они не сдвинулись с мертвой точки. Лили по-прежнему говорила: «Ты, как всегда, полон сюрпризов». А Чарли Карпентер, стоя на пороге ее дома, держал руки в карманах и улыбался ей, как ребенок. Оба выглядели прекрасно, но я не мог сейчас о них думать. Я думал о похоронной команде и капитане Хейвензе. Я вспомнил странных людей, с которыми провел несколько дней, и увидел их прямо перед собой в сарае для трупов. Я вспомнил свой первый труп и историю Крысолова о Бобби Суэтте, который превратился в красный туман. Я видел перед собой Крысолова, рассказывавшего эту историю, его сверкающие злые глаза, его дрожащие руки, его возрождающееся к жизни существо, когда он рассказывал о звуках, которые издавала земля. Сейчас Крысолов казался мне удивительно молодым. Он был худ и костляв, как не сформировавшийся подросток.

Потом, сам того не желая, я вспомнил кое-что из случившегося дальше, как это бывало со мной иногда после ночных кошмаров. Мне пришлось встать со скамейки, я положил блокнот обратно в задний карман брюк и стал бесцельно бродить по парку. Я знал по опыту, что пройдет несколько часов, прежде чем я смогу работать или даже нормально разговаривать с кем-нибудь. Я чувствовал себя так, словно иду поверх могил, словно множество ребят вроде Крысолова и ди Маэстро, слишком молодых, чтобы голосовать и пить, лежат на глубине нескольких футов под этой травой. Затем я напрягся, услышав сзади звук чьих-то шагов. Пора было возвращаться домой. Я повернулся и пошел, как мне казалось, к Пятой авеню. Голубь, забив крыльями, поднялся над травой, которая примялась в том месте, где он взлетел, словно другая трава, на площадке для вертолетов.

Это происходит так, будто внутри тебя просыпается какая-то твоя часть, испуганная, бесполезная для жизни, которую ты ведешь в настоящем, со скверными, разрушительными привычками, и то, что осталось от твоего настоящего "я", каким оно успело стать, дрожит, преисполненное грусти и отчаяния. И ты понимаешь, что личность, которой ты стал, – лишь тонкая оболочка, покрывающая то, другое, более напряженное, более опасное "я". Самые сильные впечатления, которые ты так и не смог переварить в прошлом, поднимаются на поверхность и возвращают тебя туда, где ты испытал их когда-то. А то, что ты представляешь собой на сегодняшний день, способно только плакать, содрогаясь от ужаса.

Я увидел лицо человека, которого убил, на китайце, несущем на плечах свою дочь. Он выскочил на почти невидимую тропинку. Лицо его было словно заморожено – изумление его выглядело почти забавно. Я смотрел, как китаец подносит свою дочь к тележке торговца сосисками. Круглое личико девочки было серьезным и сосредоточенным. Отец ее сжимал в ладони сложенный доллар. Он нес смешное старинное ружье с деревянным прикладом, которое наверняка не годилось в подметки традиционному ВВ. Он купил хот-дог, завернутый в белую папиросную бумагу, и передал его дочери. Без кетчупа, без горчицы, без соевого соуса. Просто обычный американский хот-дог. Я поднял М-16 и прострелил ему горло. Он тут же упал на землю. Это напоминало цирковой номер.

Чарли Карпентер и Лили Шихан отвернулись от меня, оскалили зубы и пронзительно завыли.

Я сел на скамейку, стоящую под лучами яркого солнца. С меня градом тек пот. Я был вовсе не уверен, что двигался до этого на восток, к Пятой авеню, а не на запад, в глубь парка. Я медленно вдохнул, потом выдохнул раскаленный воздух, пытаясь совладать с неожиданно охватившей меня паникой. Но на этот раз все было немного хуже, чем обычно. Хотя, в общем, ничего серьезного. Я открыл наугад одну из купленных мною книг. Это оказалось «Евангелие от Фомы». И вот что я прочитал:

Царствие Небесное

Подобно женщине, несущей кувшин,

Полный еды, во время далекого пути.

Когда ручка сломалась,

Содержимое кувшина вытекло ей за спину,

А она так и не заметила, что что-то не так,

Пока, придя домой, не поставила кувшин

И не обнаружила, что он пуст.

Царствие Небесное

Подобно человеку, решившему убить патриция.

Он обнажил свой меч дома

И всадил его в стену,

Чтобы проверить, достаточно ли сильна его рука.

А потом он вышел из дома и убил патриция.

Я подумал о своем отце, пьющем виски на аллее перед отелем «Сент Элвин». Тяжелое солнце Миллхейвена падало на грязные красные кирпичи и засаленный бетон. Скрючившись на скамейке, мой отец подносил к губам бутылку.

Я встал и обнаружил, что колени мои по-прежнему дрожат. Две молодые женщины на соседней скамейке засмеялись чему-то, и я посмотрел в их сторону.

– Как ты любишь секреты, – сказала одна из них другой. – Давай начнем все сначала.

* * *

Вернувшись на Гранд-стрит, я ввел записи в компьютер и распечатал их. Я подумал было о том, чтобы спуститься вниз и показать эти загадочные записи Мэгги Ла, но вовремя вспомнил, что сегодня пятница, а по пятницам Мэгги работает в библиотеке Нью-йоркского университета над своей диссертацией по философии. Тогда я прошел на кухню и открыл холодильник. К дверце его была прикреплена фотография, которую я вырезал из «Нью-Йорк тайме» на следующий день после казни Теда Банди. На фотографии изображена его мать, прижимающая к уху телефонную трубку и затыкающая второе ухо указательным пальцем свободной руки. За сползшими на нос очками видно, что брови ее сходятся на переносице. Подпись под фотографией сообщала читателям, что перед ними Луиз Банди из Такомы, штат Вашингтон, которая прощается по телефону со своим сыном, Теодором Банди, маньяком-убийцей, который был казнен вчера во Флориде.

Всякий раз, глядя на эту ужасную фотографию, я подумываю о том, чтобы снять ее. И все время пытаюсь вспомнить, почему мне вообще пришло в голову ее вырезать. А потом открываю дверь холодильника.

Телефон зазвонил в тот самый момент, когда я потянул за ручку. Я закрыл дверь и направился в комнату, чтобы снять трубку.

Я сказал «алло», и голос на другом конце провода сказал то же самое.

– Я говорю с Тимоти Андерхиллом? – спросил он затем. – С писателем Тимоти Андерхиллом?

Когда я подтвердил, что это именно я, человек на другом конце провода произнес:

– Мы встречались последний раз очень давно, Тим. Это Джон Рэнсом.

Мне почему-то захотелось вдруг сказать что-нибудь вроде «ну конечно», словно я знал, что он позвонит, словно у меня на глазах начинают сбываться события, которые я предчувствовал последние несколько дней.

– Я как раз думал о тебе, – сказал я, и это было правдой, потому что только что в Центральном парке я вспоминал последний раз, когда виделся с Рэнсомом – тогда он уже вовсе не напоминал дружелюбного, уверенного в себе и в том, что он делает, капитана, выкрикивающего лозунги о том, что надо остановить распространение коммунизма, которого я видел в Кэмп Уайт Стар. Тогда он чем-то напомнил мне Бегуна. Вокруг его шеи висело ожерелье из каких-то высохших черных предметов, которые я принял поначалу за уши, пока не убедился, что это языки. С тех пор я больше не видел его, но на всю жизнь запомнил то, то он