И в этот момент я умер – семилетний мальчик Тимоти Андерхилл умер от шока и боли. У него был проломлен череп, раздроблены кости ног и таза. Такие вещи не видны с тротуара. Я помню, что ощутил, как меня разрывает неведомая сила, как меня выкидывает в другое, никому не знакомое измерение, состоящее из ослепительного света. И остается только странное чувство, что оставляешь позади самого себя все, что связано с твоей личностью. Все это проходит, и остается нечто совсем другое. Хотелось бы верить, что я продолжал думать об Эйприл, плывущей, словно листик, через темный тоннель. Но вокруг меня горел неправдоподобный, отрицающий все остальное, свет, загадочное сияние, приводившее меня в состояние радостного возбуждения, какое можно пережить, только умерев хотя бы на несколько секунд. Воспоминания эти окутаны для меня пеленой непонятного страха, даже ужаса. Все это снится мне два-три раза в неделю – немного чаще того человека, которого я убил лицом к лицу. То, что я пережил, нельзя описать словами – это было что-то нечеловеческое. Одно из моих самых сильных ощущений состояло в том, что я точно знал: живые люди не должны это знать.

Я очнулся в больничной палате, закованный в гипс, замотанный бинтами и обклеенный пластырем. За этим последовал год ощущения полной обреченности, год инвалидных колясок и бессильного гнева – все это описано в «Тайне». Но там нет ничего о горе, овладевшем моими родителями. Смерть Эйприл оттеснила на задний план все мои несчастья. Думаю, мне тоже так и не удалось оправиться от горя – до сих пор я вижу время от времени ее призрак, особенно когда лечу на самолете.

* * *

Пятнадцатого октября, когда я еще лежал в больнице, произошло первое убийство «Голубой розы». Произошло оно почти на том же самом месте, где рассталась с жизнью Эйприл. Жертвой стала проститутка по имени Арлетт Монаган, известная на улице под кличкой Забава. Ей было двадцать шесть лет. Над телом Арлетт преступник вывел на стене слова «Голубая роза».

Двадцатого октября рано утром в постели номера двести восемнадцать отеля «Сент Элвин» было найдено тело Джеймса Тредвелла. Его также убил человек, написавший на стене над кроватью «Голубая роза».

Двадцать пятого октября на углу Шестой южной улицы и Ливер-мор был убит еще один молодой человек – Монти Лиланд. Водители машин, едущих в это время по Ливермор, не могли разглядеть происходящего, так как угол таверны «Часы досуга» загораживал обзор. Слова «Голубая роза» были написаны на этот раз над самой вывеской таверны, и владелец заведения Роман Маджестик поспешил закрасить его; как только полиция позволила это сделать.

А третьего ноября молодой врач по имени Чарльз Баз Лейнг выжил, вылечившись от ран, нанесенных ему убийцей, лица которого Баз не разглядел, в его собственном доме в восточной части Миллхейвена. На него напали сзади и попытались перерезать горло. Решив, что Баз мертв, убийца удалился, написав на стене все те же слова – «Голубая роза».

Последним убийством «Голубой розы» – по крайней мере, сорок один год всем казалось, что это убийство было последним – стала смерть Хайнца Штенмица, мясника, жившего на Маффин-стрит с женой и кучей приемных детей – все мальчики. Штенмица убили через четыре дня после нападения на врача на пороге его лавки, находившейся в том же доме, где он жил, за соседней дверью. Мне не стоило особого труда вспомнить этого Штенмица. Он был неприятным человеком и, увидев его имя в подзаголовке на первой странице «Леджера» (заголовок гласил: «Убийца „Голубой розы“ находит четвертую жертву»), я испытал самое что ни на есть неприличное в подобном случае чувство удовлетворения, которое наверняка повергло бы в шок моих родителей.

Но я знал то, чего не знали мои родители, вернее не хотели знать, несмотря на скандал, разразившийся год назад. Я знал, что существуют два мистера Штенмица. Один был неулыбчивым, но хорошо знающим свое дело немцем-мясником, который продавал родителям отбивные и сосиски. Высокий, светловолосый, с голубыми глазами, он держался в слегка агрессивной манере, которой втайне восхищались мои родители. Он напоминал героев, которых играл С. Обри Смит в фильмах тридцатых и сороковых годов.

Но был еще и другой мистер Штенмиц, которого я видел, когда мои родители, вложив мне в руку два доллара, посылали меня к мяснику за гамбургерами. Родители не верили, что внутри мистера Штенмица живет совсем другой человек. И если бы я стал настаивать на том, что так оно и есть, их недоверие быстро переросло бы в гнев.

Мистер Штенмиц, которого я видел, когда бывал один, обязательно выходил из-за своего прилавка и начинал гладить меня по голове, по рукам, по груди. Его огромная бородатая голова находилась слишком близко от меня. И мне всегда казалось, что стоявшие в лавке запахи крови и сырого мяса усиливались, когда Штенмиц приближал ко мне свое лицо, словно мясник ел сырое мясо и пил кровь.

– Пришел повидать своего друга Хайнца, – говорил он, поглаживая меня по щеке. – Ты ведь не можешь долго быть вдали от своего друга Хайнца, правда? – И он больно хлопал меня по ягодицам. Затем его толстые пальцы лезли мне в карманы. У него были самые светлые, самые водянистые голубые глаза, какие мне когда-либо приходилось видеть. – У тебя есть два доллара? И на что же эти два доллара? Может, на то, чтобы твой друг Хайнц показал тебе сюрприз?

– На гамбургеры, – угрюмо отвечал я.

Пальцы его продолжали тем временем шарить по моим карманам.

– Надеюсь, там нет любовных записочек? – приговаривал он. – Фотографий хорошеньких девочек?

Иногда я видел в лавке несчастного мальчика, отданного на попечение мистера и миссис Штенмиц, которым платили за это деньги, и при виде этих несчастных Билли или Джо мне хотелось сразу же убежать оттуда. Одного взгляда на этих детей было достаточно, чтобы понять: с ними что-то случилось. Они были словно высушенными и какими-то плоскими, будто их прогладили утюгом. Эти мальчики были не слишком чистыми, их одежда всегда была либо велика, либо мала им. Но самым страшным было то, что они не были похожи на живых людей, глаза их не светились, кто-то словно выпил из них соки, выкачал жизнь.

Увидев имя мистера Штенмица в подзаголовке сообщения об убийстве, я был изумлен и заинтригован, но главным чувством, которое я испытал, было облегчение. Теперь мне не придется больше ходить одному в мясную лавку. Не придется испытывать неприятное волнение от необходимости ходить туда вместе с родителями и видеть то, что видят они – персонажа из фильмов с С. Обри Смитом в переднике мясника, и в то же время видеть другого, ужасного Хайнца Штенмица, подмигивающего мне из-под надетой на лицо маски.

Я был рад, что он умер. И в то же время он казался мне недостаточно мертвым, чтобы это могло удовлетворить меня окончательно.

На этом убийства вроде бы прекратились. В последний раз надпись «Голубая роза» появилась над входом в лавку «Отличное мясо и домашние колбаски Штенмица». Человек, писавший эти странные слова над телами своих жертв, казалось, выполнил свой план или же гнев его иссяк, получив удовлетворение. Но Миллхейвен ждал, когда случится еще что-нибудь. Все ждали, пока упадет с ноги второй ботинок.

И он упал примерно через месяц с жутким грохотом. Мои самые яркие воспоминаний о том жутком годе после выписки из больницы навсегда остались в статьях в «Леджере», раскрывавших предысторию убийств «Голубой розы». Журналисты обнаружили в этих убийствах скрытую закономерность и очень радовались своему открытию. Однако даже они не могли не испытывать шока по поводу неожиданной развязки этой истории. Я очень много читал в тот год, но ничего не изучал настолько внимательно, как статьи в «Леджере» об этих убийствах. Это было ужасно, это была трагедия, но это была в то же время чертовски увлекательная история. Она стала моей историей, историей, которая чуть не открыла для меня мир.

Как только в очередном номере газеты помещалось продолжение истории Уильяма Дэмрока, я вырезал заметку и вклеивал ее в мой ставший в последнее время довольно толстым альбом. Мама считала, что семилетний мальчик, способный интересоваться такими ужасными вещами, и сам не менее ужасен. Отец считал, что вся эта история – позор для его родного городка. Он не хотел иметь к этому никакого отношения. Он отказался вдруг от всего в этой жизни, включая нас. Вскоре отец потерял работу лифтера в отеле «Сент Элвин» и практически перестал жить дома. Даже до увольнения отец начал проявлять все признаки того, что становится одним из пьянчужек, собиравшихся по вечерам в Тоннеле мертвеца. А после того как его уволили и он переселился от нас в квартиру на Олдтаун-уэй, отец на какое-то время просто растворился среди этих людей. Правда, он никогда не пил в самом Тоннеле мертвеца. Отец носил свою бутылку,