почувствовал себя обогащенным. Свою теорию Вы доказываете в высшей степени убедительно, и у меня теперь куда более благоприятное мнение об изменениях, чем было раньше. В первой части требуется кое- какая редактура. Я сделал карандашом пометки по отдельным словам и т. п.. чтобы лучше постичь написанное. Местами читается тяжело. Я набросал пару страниц с замечаниями, на многие из них ответ был получен по мере чтения рукописи…'

Некоторое время Чарлз занимался небольшими хищными птицами, потом снова сосредоточился на 'путешествиях' семян через океаны. Семена, пробывшие в желудке орла восемнадцать часов, не потеряли всхожести. Изучая во время прогулки экскременты маленьких птиц, он нашел в них шесть различных сортов семян. На лапке найденной им куропатки он обнаружил ком засохшей земли – вполне достаточно, чтобы перенести немало живых семян. Он подумал о миллионах куропаток, перелетающих с места на место – было бы странно, если бы семена растений не переносились через моря. Еще одно семя проросло, проведя два с половиной часа в желудке совы. Друзья-орнитологи заверили его, что сова может нести семена 'бог знает сколько миль; в штормовую погоду даже четыреста – пятьсот'.

Услышав это, Чарлз возликовал.

Он пытался писать сжато; несмотря на удовлетворение от работы, его все время угнетала мысль, что главы непомерно растягиваются. Сейчас он работал над главой о причинах плодородия и бесплодия и о скрещивании в природе, написал уже больше сотни страниц и не видел возможности что-то из нее выкинуть.

6 декабря Эмма родила десятого ребенка, снова мальчика, которого они назвали Чарлз Уоринг. Доктор дал Эмме хлороформ, в последнее время ставший в Англии популярным, потому что его одобрила королева Виктория – когда она рожала восьмого ребенка, четвертого сына, ей дали именно это анестезирующее средство. У Эммы роды начались столь внезапно и бурно, что доктор даже заметил:

– Хорошо, что я сидел рядом, а то ваш сын появился бы на свет без моей помощи.

К середине декабря Чарлз закончил третью большую главу, названную им 'О возможности скрещивания всех организмов: о подверженности воспроизводства изменениям'. Такая скорость отчасти объяснялась тем, что он использовал готовые страницы из записной книжки 1837 года, а много справочного материала почерпнул из второй записной книжки – с февраля по июнь 1838 года.

'Краду сам у себя, – размышлял он. – Но все равно эти разделы я сегодня не написал бы лучше, почему же не воспользоваться оригиналом?'

Однажды вечером, когда Эмма уже обрела былую бодрость, Чарлз сидел на краешке постели и держал ее за руку.

– Полдюжины парней! Господи, ведь всех их надо посылать в школу, потом учить будущей профессии.

– А приданое для двух дочерей! – поддразнила она. – Найдем ли мы средства на все это?

Он принес наверх свои бухгалтерские книги, подвернул фитилек керосиновой лампы. Он вел эти книги со дня переезда на Аппер-Гауэр-стрит. Как и раньше, все расходы он делил на двадцать категорий: пища, керосин, мыло, чай для слуг, книги, платья для Эммы и девочек, одежда для мальчиков, оплата прислуги, обучение… Здесь же с точностью были записаны все его доходы, и дело было заведено так, чтобы никогда не тратить больше, чем они получали от различных железнодорожных акций, акций лондонского порта, фарфоровой компании 'Веджвуд'.

– Ничего, управимся. В 1854 году наш доход составил 4603 фунта, из этой суммы нам удалось сберечь на вложения 2127 фунтов. В 1855 году мы получили чуть меньше 4267 фунтов, а сэкономили и вложили даже больше – 2270 фунтов. В прошлом году приход был 4048 фунтов, а в оборот мы пустили 2250 фунтов. Уверен, что не ошибаюсь, и доходы наши будут расти вместе с детьми, а все дополнительные затраты окупятся.

– Огромное спасибо, ты меня успокоил, – проговорила Эмма с притворным облегчением. – А то я уже начала бояться, что мы вырастим необразованных Дарвинов.

– О-о, это принесло бы мне немыслимые страдания. И они засмеялись.

Весь январь он проработал над завершением четвертой главы 'Изменения в природе'. Соединить материал в жесткую логическую цепь – это потребовало большого внутреннего напряжения, и Чарлз был измотан. Он признался Эмме:

– Что-то я стал себя хуже чувствовать. – Ты слишком много работаешь.

– Но что же делать? Книга получается очень большой. Хочу, чтобы рукопись вышла безупречной. Я словно Крез, сгибающийся под тяжестью своего богатства. Стал принимать минеральные кислоты – я читал о них раньше, по-моему, помогает.

Эмма предложила ему поехать в водолечебницу около Мур-Парка прямо сейчас, не дожидаясь весны, ведь это всего в сорока милях от дома.

– Не представляю, как смогу оставить рукопись, опыты. Она окинула его осторожным, изучающим взглядом.

– Чарлз, дорогой мой, а не проснулся ли в тебе эгоизм? Уж не ищешь ли ты мировой славы от своей книги?

Чарлз пожал плечом, как бы говоря: 'Кто знает?'

– Просто я безумно увлечен работой, вот и все. Но и безделица слава, сегодняшняя или посмертная, мне небезразлична. Впрочем, слишком большого значения я ей не придаю: насколько я знаю себя, будь мне известно, что имя автора этой книги навсегда останется анонимным, я бы работал с тем же усердием, но получал бы от работы меньше удовольствия.

Его загородная изоляция объяснялась, в частности, желанием избежать конкуренции и зависти со стороны лондонских ученых. С этими явлениями он столкнулся давно, когда посещал заседания Зоологического общества, особенно ему помнилось заседание Королевского общества весной 1848 года, на котором Ричард Оуэн критиковал Гидеона Мантелла. Теперь, в 1857 году, ссора вспыхнула между Ричардом Оуэном и Томасом Гексли. После возвращения Гексли из четырехлетнего плавания на 'Рэттлснейке' Оуэн обратился к первому лорду Адмиралтейства с просьбой дать Гексли оплачиваемую работу на корабле 'Фисгард'.

– Оуэна я считаю великим человеком, – сказал тогда Гексли Чарлзу, как он курит сигару, с какой страстью поет!

Вместе с Чарлзом и другими Оуэн голосовал за принятие Гексли в члены Королевского общества. Но Чарлз все равно решил предостеречь Гексли, как его самого в свое время предостерег Лайель:

– Будьте осторожны с Оуэном. Он на вас еще набросится. Он набрасывается на всех. Это у него в крови.

Вскоре Гексли убедился в двуличности Ричарда Оуэна, которого большинство современников боялись и ненавидели – за его недобрые шутки, за высмеивание подчиненных. Оуэн был человеком незаурядным и не скрывал, что это ему известно. Он относился к Гексли пристойно лишь до тех пор, пока не понял, что тот способен поколебать его безоговорочный авторитет в зоологии. Первый раз Оуэн показал себя, когда не позволил напечатать в 'Трудах Королевского общества' статью Гексли 'О морфологии головоногих моллюсков'. Гексли сказал по этому поводу:

– Оуэн считает естественный мир своей вотчиной и никому не позволяет туда вторгаться.

Чарлз был свидетелем растущего антагонизма между двумя учеными, в конце концов приведшего к ссоре. В начале года Оуэн, пользуясь своим положением в Государственной горной школе, присвоил себе титул профессора палеонтологии и серьезно пошатнул позиции Гексли в этой школе. Гексли порвал всякие отношения с Оуэном.

– Оуэн делает все, чтобы зажать меня, да и не только меня! Пусть поостережется. В моих предметах я разбираюсь лучше, чем он, и готов сражаться с полудюжиной драконов. Да, у него едкое перо, но могу сказать о себе не без лести, что не уступлю ему и в этой сфере.

Чарлз предвидел, что эти два антагониста: представитель старой гвардии, пытающийся всеми средствами сохранить статус-кво, и ученый помоложе, без оглядки рвущийся к лидерству, в один прекрасный день схватятся не на жизнь, а на смерть, и битва эта всколыхнет весь научный мир и оставит неизгладимый след в истории. Но Чарлз не знал, не мог даже представить себе, что эпицентром и даже побудительной силой этой битвы станет он сам.

Чарлз не раз приглашал в Даун-Хаус контр-адмирала Роберта Фицроя с женой. Первая жена Фицроя,