Всю обратную дорогу ее била дрожь. Генри отчужденно молчал. Дома он поднялся за ней наверх, пригласил в малую гостиную и плотно затворил за собой дверь.

— Софья, я еще никогда не видел тебя в таком состоянии. Возможно, Эмиль и впрямь заботится о своих интересах. Но ведь и мы выиграем.

— Каким же образом?

— Золото раз и навсегда будет в безопасности. Турки ведь не оставят попыток завладеть им. В один прекрасный день какой-нибудь суд возьмет их сторону.

— Никогда этому не поверю, и твои адвокаты не поверят.

— Софья, ты меня огорчаешь. Почему ты ведешь себя так, точно ты мой враг, а не друг?

— Враг! Только потому, что я не даю отнять у Афин то, что им принадлежит по праву!

— Нет, Софидион. Нет у Афин такого права. Сокровище Приама принадлежит нам и всему миру. Теперь уже поздно спорить. Я принял решение.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Какое?

— Отдать сокровище Приама Лувру. Сегодня же напишу премьер-министру Форту, что передаю мою троянскую коллекцию в их музей. Копию письма вручу французскому послу маркизу де Габриаку. Он заверил меня, что через неделю я получу ответную телеграмму из Парижа. Тогда посол сможет от имени Франции забрать наше сокровище.

В ее глазах блеснули слезы. Она проиграла. Она встала и вышла из комнаты.

Это была странная неделя. Софья больше не заговаривала ни о золоте, ни о Бюрнуфах, ни о Лувре. Генри тоже отмалчивался. Обращались друг к другу только по необходимости: безразличным тоном, как чужие. Когда к мужу приходили адвокаты, Софья в разговоре не участвовала. Генри один ездил купаться в Фалерон. Вся ее жизнь свелась к заботам о семье и доме. Она не переживала случившееся как размолвку с Генри: ее, попросту говоря, разжаловали из равноправного партнера в обыкновенную жену-гречанку, не имеющую голоса в решении дел, не касающихся дома. Впервые ей пришлось выбирать между верностью мужу и родительской семье в семнадцать лет; и вот теперь, в двадцать два года, она встала перед тем же выбором, потому что Афины это тоже ее семья, и Греция, и древние ахейцы.

Для Генри эта неделя тоже была нелегкой, он вообще не умел ждать, а тут еще никак не прояснялась судьба клада. Какое-то умиротворенное чувство подсказало Софье, что Генри не получил в конце недели благоприятной телеграммы из Парижа. Не повеселел он и в три следующих дня. Наоборот, делался все замкнутее, помрачнел, забывал снять очки после работы. 29 апреля адвокаты Константинопольского музея подали еще один иск, составленный более подробно. Софья и Генри этот очередной ход противника не обсуждали.

Генри сломился на двенадцатый день ожидания. Как обычно, в половине второго он вернулся к обеду, но выражение его лица было новым. Даже походка и осанка изменились. Он принес Софье букет роз, ирисов и гвоздик, наклонившись, чмокнул в щеку, на что не отваживался ни разу после обеда у Бюрнуфов.

— Софидион, можно с тобой поговорить?

— Ты муж, тебе и говорить.

— Я не хочу никаких привилегий.

Софья распорядилась накрыть обед не в семейной столовой, а в гостевой. Генри заговорил не сразу, уделив сугубое внимание супу с клецками. Сложив руки на коленях, Софья ждала над стынущей тарелкой. Расправившись с супом, Генри поднял голову и широко улыбнулся.

— Вкусно! Очень наголодался. У меня сегодня аппетит впервые за двенадцать дней.

— Когда забот полон рот, кусок в горло не пойдет.

— Гласит мудрая критская пословица. Родная моя, прежде всего я должен рассказать тебе, что делал сегодня утром. Во-первых, я отправил премьер-министру Форту телеграмму, что беру свое предложение назад. Потом известил посла де Габриака, что, поскольку он своих обещаний не сдержал, Лувру троянской коллекции не видать. И последнее: сообщил Бюрнуфам, что забираю клад из Французского археологического института…

Софья молчала.

— Дорогая, я был к тебе несправедлив. И не то плохо, что я надумал: золото должно-таки храниться в безопасном месте, а плохо, что за твоей спиной вел переговоры с Бюрнуфами и де Габриаком, плохо, что без твоего согласия принял решение передать коллекцию Лувру. И ведь знал, как тебя это огорчит! Так не ведут себя с другом и напарником. Золото наполовину твое. Ты помогла найти его, привезти домой. — Облегчив этой исповедью совесть, он прямо перешел к делу: — Я должен был сообразить, что Франция откажется принять в дар коллекцию, которой домогается Оттоманская империя. Французы не захотят ссориться с Турцией.

— Что же ты теперь будешь делать?

— Заглаживать вину. Во-первых, перед моей обожаемой долготерпеливой женушкой… Во-вторых, ассигновал в условное дарение двести тысяч франков — на строительство музея, который мы обещали Афинам для наших находок. Один раз греки отклонили мое предложение, но времена меняются, министры и генеральные инспекторы тоже. Я заявлю публично, что считаю святым долгом передать Афинам навечно нашу коллекцию и для размещения ее строю в Афинах музей.

Легкая улыбка тронула губы Софьи. Что ни греческое правительство, ни департамент по охране древних памятников к ним не благоволили — она давно поняла. Они бурно проговорили около часа. Вздремнув после обеда, одели Андромаху, поехали в Новый Фалерон купаться и были счастливы, как будто соединились после долгой разлуки.

Первого мая в суде предстояло слушать разбирательство нового турецкого ходатайства. На этот раз пошли пешком, чтобы полюбоваться праздничным убранством балконов и парадных дверей. Обе стороны, как потом писали газеты, обменялись «долгими словопрениями», и Шлиманы терпеливо выслушали все от начала до конца.

— Никак не пойму, — прошептала Софья, — откуда они взяли новое описание нашей коллекции. Ведь в их распоряжении только твоя книга, а из нее они все взяли уже в первый раз.

Решение судей было единогласным.

Иск Константинопольского музея был снова отклонен. Доктора Филипа Детье отозвали в Константинополь. Посол Эссад-бей направил греческому министру иностранных дел письмо, в котором, ссылаясь на статью 24 соглашения между Грецией и Турцией, интересовался, чем объясняет греческое правительство подобные решения греческого суда.

11 мая адвокаты Оттоманской империи подали в апелляционный суд жалобу на решение суда первой инстанции. Момент благоприятствовал туркам: в одной английской газете появилась статья, сыгравшая им на руку. В конце апреля Чарльз Ньютон выступил на заседании Королевского общества древностей в Лондоне с докладом о троянских находках. Он сдержал слово и рассказал о сокровище Приама лишь то, что содержалось в книге Шлимана. Однако его сообщение вызвало в английском парламенте дебаты, и лорд Стэнхоуп спросил, не намеревается ли правительство внести предложение о покупке части шлимановской коллекции. На что Бенджамин Дизраэли ответил, что он «не готов к такому шагу». Отчет о дебатах был помещен в лондонской «Тайме», и теперь в Афинах все только об этом и говорили.

— Как это могло случиться? — сетовала Софья.

— Я уверен, что наш друг Ньютон здесь ни при чем.

— Он мог сказать, что заводил с нами разговор о покупке коллекции.

— У слухов скорые ноги. Нужно купить место во всех крупных газетах и опубликовать категорическое заявление, что мы никогда никому не собирались продавать золото.

16 мая дело слушалось в апелляционном суде перед коллегией, состоящей из пяти судей: за столом в центре восседал председатель, по левую и правую руку члены коллегии. С самого начала Софья и Генри почувствовали, что атмосфера здесь совсем иная, чем в суде первой инстанции. Адвокат Оттоманской империи вынул из папки номер лондонской «Тайме» и прочитал для занесения в протокол выдержку из отчета о парламентских дебатах, где шла речь о покупке части троянского сокровища. Адвокаты также представили суду телеграммы и письма Шлимана премьер-министру Форту в Париж и французскому послу де Габриаку. Адвокаты настаивали на том, что греческий суд имеет право и обязан, согласно существующему