сопряжению — к универсальной картине мира, к глобальной матрице, которая «объясняла бы все» и предлагала бы очевидные, предсказуемые стратегии бытия.

Причем этот универсализм, эти общие принципы существования, внятные всем и каждому, не носят, как иногда полагают, сугубо договорной, конвенциональный характер. Они не являются целиком «придуманными». У них имеется отчетливая биологическая основа.

Дело в том, что психика homo sapiens базируется на строго определенных, однотипных структурах. У всех людей одна и та же архитектоника мозга, один и тот же его «химизм», выраженный конечным набором стандартных реакций, одни и те же первичные нейрофизиологические состояния. Из этой физической общности вырастает общность психическая: базисные форматы сознания, архетипы, как их, правда несколько в ином смысле, назвал К. Юнг, также у всех людей одинаковы. Архетипы — это та начальная «оптика», та психологическая размерность, сквозь которую человек воспринимает действительность. Выйти за их пределы он, вероятно, не в состоянии. Для этого требуется изменить физический носитель сознания. А такой разум, основанный на «другой физике», на других законах, будет иметь уже нечеловеческую природу.

Первичная возгонка архетипов, осуществляемая культурой, рождает древние космогонии, отражающие бытие, — мифические представления об устройстве мира, его происхождении и функционировании, о возникновении первовещей и первоявлений: суши, воды, природы, огня, мужчины и женщины, власти, жилища, орудий труда. Поскольку архетипы универсальны, то и космогонии тоже универсальны, они являются одинаковыми для множеств людей — той общей реальностью, которая объединяет собой род, племя, этнос.

Следующий этап возгонки выделяет из этой картины категориальные сущности — группу предельных смыслов, имеющих сугубо метафизическую природу: представления о добре и зле, истинности и ложности, справедливости и несправедливости. Сведением их в единый канон занимаются мировые религии, освящающие такой канон и придающие ему абсолютный авторитет. А обратная трансляция канона в реальность, перевод его в государственные законы, нормы морали, правила жизни образует матрицу конкретного бытия.

Матрица — это тотально согласованная реальность. Она прошита тысячами сцеплений, связей, соотношений, знакомых каждому с детства. Между ними, конечно, могут наличествовать определенные противоречия, однако магнитное поле канона осуществляет все необходимые «довороты». То есть, личное здесь через социальное сопряжено с трансцендентным, бытийный хаос минимизирован типовыми поведенческими стратегиями, «карта местности», где они разворачиваются, хорошо известна и потому деятельностная активность человека полностью утилизуется. Более того — она обретает бесспорный духовный смысл. Мы не просто работаем (бьем баклуши), а строим социализм, мы не просто кого-то бомбим (Югославию, например), а защищаем свободу и демократию, мы не просто сколачиваем миллионы (возможно, преступным путем), а осуществляем предназначение, которое выражает себя через профессиональный успех. В матричной реальности, в согласованном бытии жизнь получает метафизическое оправдание, поскольку она соответствует неким высоким принципам.

Заметим, что образование матрицы — процесс чрезвычайно длительный. Он подразумевает создание на основе канона особого метафизического пространства, чем занимается философия вообще и теософия в частности, его структурную символизацию, то есть формирование господствующего в данную историческую эпоху мировоззрения, перевод этого мировоззрения в политическую семантику и лингвистику, прорастание их в социальную сферу законами и моральными императивами. Он подразумевает усвоение канонических норм искусством и литературой, персонификацию их, по выражению. М. Виролайнен, в образе «культурных героев эпохи» [5], художественную демонстрацию эталонных поведенческих репертуаров, интериоризацию их: перевод во внутренний мир человека методами образования и воспитания, непрерывную коррекцию во внешней среде. Достаточно вспомнить, что для инсталляции в нормативное бытие основополагающего принципа христианской этики «не убий», приведшего от первобытного представления «убийство — это всегда доблесть» к цивилизованному «убийство — это всегда преступление» (так что многие страны отказываются сейчас даже от смертной казни), потребовалось почти две тысячи лет. Ничего удивительного, что на таком историческом интервале расхождение между каноном, матрицей и текущей реальностью достигало время от времени критических величин. Требовалась трансформация матрицы, ее полная перезагрузка, чтобы восстановить необходимую «вселенскую» целостность. В частности, христианством это было осуществлено за счет перехода от православия к католицизму и далее — ко множеству протестантских конфессий.

При этом канон подвергался все большей социализации. Если в православии для спасения души, что является «критерием истины» любого религиозного мировоззрения, достаточно только веры, никакой мирской деятельности здесь, в общем, не требуется, то в католицизме деятельностная составляющая уже становится необходимой: католик для спасения обязан совершать «благочестивые поступки» в миру, причем не только в виде раздачи милостыни, но и в виде поддержки благих социальных проектов. А в протестантизме данный механизм является уже почти полностью светским: здесь спасение осуществляется через «мирское творчество», критерием которого становится профессиональный успех.

В этом смысле социализм стал логическим продолжением протестантизма. Для спасения души, понимаемого в «четвертой конфессии» как идеологическое «оправдание жизни», вера (религиозная вера) уже совсем не нужна, достаточно деятельности по построению «нового общества».

Показателем предельной социализации христианства стала Всеобщая Декларация прав человека, принятая Генеральной Ассамблеей ООН 10 декабря 1948 г. Фактически, был образован «светский канон» европейской цивилизации: перевод метафизики христианства на язык международных обязательств и соглашений.

С одной стороны это явление позитивное. Христианский канон обрел таким образом светское воплощение. Из мистической неопределенности, воздействующей на реальность лишь силой нравственного излучения, он превратился в юридический механизм, сшивающий собой различные аспекты действительности. Христианский долг, ведущий человека к спасению, заключался теперь в исполнении международных законов.

С другой стороны, формализация христианства, привела к тому, что канон целиком совместился с матрицей. Между ними не осталось неосвоенного пространства: европейская цивилизация утратила трансценденцию. Она утратила вертикальное измерение, обеспечивающее развитие, и тем самым — пассионарность как разность потенциалов «небесного» и «земного». Не случайно, что в Конституции Объединенной Европы при всей тщательности и взвешенности ее нет даже упоминания христианства. Дело тут не в политкорректности, которой требует этническое разнообразие современной Европы, просто христианство стало меньше реальности и уже не способно ее далее формировать. Напротив, реальность вышла за пределы христианских координат и сейчас складывается стихийно — вне какого-либо конвергирующего метафизического воздействия.

Можно было бы, разумеется, продолжая мысль Владимира Соловьева о том, что иудаизм исполнил свое предназначение, создав христианство [6], предположить, что теперь христианство исполнило свое историческое предназначение, создав ислам, — в дальнейшем именно он будет ответственен за формирование новой реальности. Это и есть та матричная технология, которая необходима миру. Однако ситуация, на наш взгляд, принципиально иная.

Если пользоваться самыми крупными координатами, обозначающими реальность, то трансформацию современности можно представить в виде двух глобальных процессов, которые отчасти сопряжены друг с другом.

Первый процесс — это переход от традиционного общества к обществу индустриальному. Второй — переход развитого индустриализма в когнитивную (постиндустриальную, информационную) фазу развития.

Для традиционного общества, которое в той или иной форме господствовало на земле в течение многих тысячелетий, характерны патриархальная семья, включающая в себя сразу несколько поколений, сельскохозяйственная экономика (на поздней стадии — с элементами индустриализма) и авторитарное, как правило, монархическое государство, очерчивающее своими границами ареал данной культуры. Трансценденция в таком обществе жестко регламентирована, соответственно регламентирована личная и общественная мораль. Социальная онтология тяготеет к устойчивости, а не к изменчивости. Традиция в